Вдохновение снизошло на меня. В то лето стихи так и лились, случалось, что в день писал два-три.

— И твоя поэзия удивительным образом предсказала грядущее. Увы, сбылось пророчество, — тихо проговорила Вера. — Бесноватых встала рать, дым валит.

Юлий нарочито бодро заговорил:

— Не спорю, поэты — лучшие предсказатели. Не хуже мадам Ленорман. У них, видать, прямая связь с Создателем. И все же нельзя теперь судить о русской революции беспристрастно.

— О какой беспристрастности говорить можно? — поморщился Бунин. — Настоящей беспристрастности не было и не будет. Для убийцы и грабителя сейчас самое счастливое время. Большевики будут прославлять свой переворот и все эти ужасы.

— Только с годами полностью проявится картина.

— Когда от Руси останутся рожки да ножки? — резко возразил Бунин. Чувствуя, что его горячность задела деликатного Айхенвальда, спокойней добавил: — Есть единственный оселок, на котором исторические деяния проверять должно: польза для России и, стало быть, для ее граждан. Так не может быть: государству хорошо, а гражданам плохо. Теперь революционеры разбудили дремавшего хама, который Русь и унижает, и разрушает. Для меня, повторю, ясно одно: русский бунт всегда бессмыслен. И жаль, что мы посетили мир в «его минуты роковые». Тютчев о них с восторгом писал. А уж какие в его время были «роковые минуты»? Тишь да благодать, аж зависть берет.

Вскоре после ухода Юлия и Айхенвальда в городе вновь началась стрельба — частая, ожесточенная. Палили со стороны Кудринской площади. Со стороны Моховой несколько раз ухнула пушка.

Но к полуночи все смолкло, даже ружейной стрельбы почти не было. Только однажды истошный женский голос совсем поблизости звал: «Помогите! Караул! Помоги…» Крик жутко оборвался на высокой ноте. Вера нервно оглянулась на окно.

Бунин вскочил с постели:

— Нет, не могу оставаться! Пойду заступлюсь…

Вера мертвой хваткой вцепилась в него:

— Не пущу! Убьют!

Он бросился к телефону — позвонить в полицию, но телефон опять не работал.

Почти до рассвета ворочался в тяжелой бессоннице. Поднялся, когда в церкви отзвонили к обедне.

Вера, уже хлопотавшая вместе со служанкой над завтраком, сразу же сообщила:

— Вчерашние крики помнишь? Оказалось, бандиты изнасиловали, а потом зверски убили сестру милосердия, только что вернувшуюся с германского фронта. Ее спутнику, военному доктору, штыком выкололи глаза.

— Р-р-революция! — прорычал Бунин. — Такие же ублюдки, как эти убийцы, ныне решают судьбы России.

Он помолчал и с горечью добавил:

— Мне страшно, что подобное насилие творится над моей родиной. Увы, я могу лишь посылать бандитам проклятия, но не в состоянии изменить ход событий.

В окно било тяжелым снегом. Он лип к стеклам и стекал тонкими струйками.

— Ян, ты уж без крайней надобности на улицу не показывайся! — сказала Вера.

Бунин насмешливо покачал головой, смиренно завел глаза:

— Будем, как преподобный Алимпий.

— Кто?

— А это в седьмом веке был такой подвижник. Он на столпе подвизался, шестьдесят шесть лет с него не сходил. Что стоит нам месяц-другой посидеть дома? Придет Лавр Корнилов или другой генерал (у нас их уйма!), турнет большевиков. Запломбируют в вагон главарей — всех этих Лениных — Бронштейнов — и отправят обратно в Германию.

Бунин было потянулся к папироснице, лежавшей на столе, но Вера посмотрела на него так жалобно, что он вздохнул и курить не стал, забарабанил пальцами по столу.