Такая «почётная смерть» в ходу исключительно у оперетточных офицеров. Тех, у кого главная служба заключается в звякании шпорами по паркету и целовании ручек паненкам. Тех, кто стреляет только по зайцам на охоте, да и то попадает при этом в зад своему камердинеру. Неужели эти сентенции и есть нынешняя польская «духовность»? И, что оскорбительно, ведь у этих носителей «духовности» нет ни крупицы элементарной логики — ну, кто мешал польским офицерам принять «почётную смерть, находясь лицом» к немцам в сентябре 1939 года? Чего они от немцев бросились врассыпную как тараканы, да ещё и впереди польских солдат?

Куда больше толку ориентироваться в этом вопросе не на щебетание академических «интеллектуалов», а на простой и грубый слог действительно фронтового офицера. Уже упоминавшийся Ромуальд Святек пишет: «Будучи в Воркуте в лагере N10, я встретил майора немецкой армии, который с 1941 года находился в оккупированном Смоленске. От него я узнал, что немцы и в самом деле захватили несколько лагерей с польскими военнопленными, расположенных в этом районе. Однажды в беседе я поинтересовался его мнением о Катыни. Он прямо мне ответил, что это дело рук немцев, поскольку это отвечало их интересам, и искренне удивился польским протестам. Майор придерживался мнения, что хороший солдат, а тем более офицер, должен умереть, если погибает его Родина. Он заявил, что, попав в руки русских, хорошо понимал, что может умереть, и если этому суждено будет случиться, он примет смерть как подобает немецкому офицеру».

Заметьте, этот немец уже был у нас в плену 8-10 лет и даже после этого не мог себе простить, что его родина, как он считал, погибла, а он ещё жив. Любви к себе этот офицер не вызывает, но не уважать его невозможно.

А вот высказывания польских офицеров, впоследствии найденных в могилах Катыни. Их приводит Ч. Мадайчик и его советская коллега Н .Лебедева. Один из оставшихся в живых офицеров: «Ненависть к Советам, к большевикам — скажем откровенно, — в целом ненависть к москалям была так велика, что эмоционально порождала стремление выбраться куда угодно, хоть из-под дождя, да под водосточный желоб — под немецкую оккупацию». Из 4,5 тысяч Козельского лагеря выразило желание остаться в СССР всего 67 человек, в лице остальных они стали «прихвостнями москалей». Агентура, работавшая внутри лагерей, доносила о желании военнопленных «…попасть во Францию, вступить добровольцами во французскую армию и воевать против немцев. Победив Германию, выступить против СССР и восстановить Польшу от реки Одер до реки Днепр».

Украинская поговорка по поводу последней сентенции замечает — дурак в мечтаниях становится богаче.

Я не знаю, как собственно русские, но меня, украинца, эти разговоры раздражают. Моя мать происходила родом как раз с той стороны Днепра, где эти польские паны делили себе земли под усадьбы. Может, моему деду и не нравились в то время колхозы, но спросили ли его эти «польские патриоты» — желает ли их дед видеть вместо большевиков? Может, моему отцу и не нравился Сталин, но спросили ли его эти «страдальцы» — желает ли он служить в польской армии, да ещё и под началом таких трусливых подлецов, как Андерс?

Скажу честно, как людей — мне этих расстрелянных поляков жалко, но как патриоту мне всё равно, кто этих злобных идиотов расстрелял — немцы или наши. С такими бредовыми целями — туда им и дорога.

Но помимо эмоций, есть ведь и другой расчёт. Всё это катынское дело затеяно сегодня именно для того, чтобы воспитать поляков такими, как они были в 1939 году. Чтобы вместо государственных деятелей они имели тупых болтунов, вместо генералов и офицеров — трусливых паркетных шаркунов, чтобы польский народ снова кормил эту ничего ему не дающую и никак его не защищающую камарилью.