Морис привстал на тумбу, чтобы лучше видеть, что делается в комнате. Сильный огонь в камине привлек его внимание: Женевьева жгла бумаги.

В это время дверь отворилась и в комнату вошел молодой человек.

Первой мыслью Мориса было, что это Диксмер.

Молодая женщина подбежала к вошедшему, схватила его за руки, и с секунду они смотрели друг другу в глаза, по-видимому, в сильном волнении. Отчего происходило оно — Морис не знал, потому что ни один звук не доходил до его ушей.

Но вдруг Морис смерил глазами рост вошедшего.

«Нет, это не Диксмер», — подумал он.

В самом деле, говоривший был худенький и маленького роста, между тем как Диксмер был высокий и плотный.

Ревность — сильная пружина; в одно мгновение Морис смерил глазами рост и талию незнакомца и внимательно рассмотрел его силуэт.

— Нет, это не Диксмер, — пробормотал он, как будто должен был повторить себе свои мысли, чтобы убедиться в коварстве Женевьевы.

Он приблизился к окну, но чем больше приближался, тем меньше видел: голова его горела.

Морис наступил на лестницу. Окно было футах в семи или восьми от земли. Он взял лестницу, приставил к стене, поднялся и приложил глаза к щели занавески.

Незнакомец, находившийся в комнате Женевьевы, был молодой человек лет двадцати семи или двадцати восьми, стройный, с голубыми глазами. Он держал молодую женщину за руку, утирая слезы, которые затемняли глаза Женевьевы.

Слабыый шум, произведенный Морисом, заставил молодого человека обернуться к окну.

Морис удержался от крика: он узнал в незнакомце таинственного избавителя, который спас его на площади Шатле.

В это мгновение Женевьева выдернула руки из рук незнакомца и подошла к камину, посмотреть, все ли бумаги сгорели.

Тут Морис не мог долее выдержать; все ужасные страсти, терзающие человека — любовь, мщение, ревность, — сжали его сердце огненными когтями. Он воспользовался временем, сильно толкнул дурно притворенное окно и вскочил в комнату.

В ту же секунду два пистолета уперлись в его грудь.

Женевьева обернулась, услышав шум, и остолбенела, когда увидела Мориса.

— Милостивый государь, — сказал хладнокровно молодой республиканец человеку, державшему две смерти в жерле оружия, — милостивый государь, не вы ли кавалер Мезон Руж?

— А если б и я? — отвечал кавалер.

— О, если так, то вы человек смелый и, следовательно, спокойный, и я прошу позволения сказать вам два слова.

— Говорите, — отвечал кавалер, не отводя пистолетов.

— Вы можете убить меня, но не убьете прежде, чем я успею закричать, или, вернее, я не умру без того, чтобы не закричать. Если же я издам возглас, тысяча человек, оцепляющих этот дом, обратят его в пепел… Так опустите ваши пистолеты и выслушайте, что я скажу госпоже Диксмер.

— Женевьеве? — спросил кавалер.

— Мне? — чуть внятно проговорила молодая женщиина.

— Да, вам.

Женевьева, бледная, как статуя, схватила Мориса за руку; молодой человек оттолкнул ее.

— Помните, что вы говорили мне? — сказал Морис с глубоким презрением. — Теперь я вижу, что вы говорили правду. Действительно, вы не любите Морана.

— Морис, выслушайте! — вскричала Женевьева.

— Мне нечего слушать, сударыня, — сказал Морис. — Вы обманули йеня, одним ударом разбили цели, которые приковывали мое сердце к вашему. Вы сказали, что не любите Морана, но не сказали, что любите другого.

— Что изволите вы говорить о Моране или, вернее, о каком Моране вы изволите говорить? — спросил кавалер.