И на мгновение замер — словно погрузился в глубокую думу. Потом очнулся, сделал своим молодцам знак, и те, подняв капитана за руки и за ноги, привязали его к стволу дуба.

— Неудобно, но уж придется потерпеть малость. Мы знали, что сегодня ночью он приедет сюда развлечься с… Да ты сам уже понял. Надежные люди сделали так, что сопровождают его только двое доверенных егерей. Я хочу сказать — они пользуются нашим  доверием. Это они минуту назад оповестили нас сигналом рожка, что все идет как было предусмотрено, и зверь уже рядом.

— Ювелирная работа, — отозвался Алатристе. Малатеста поблагодарил за похвалу, прикоснувшись к полю влажной от дождя шляпы.

— Надеюсь, высокородная наша особа в преддверии утех исповедалась. — Рябоватое лицо скривилось. — Мне-то, сам понимаешь, глубоко наплевать, но, говорят, он — человек набожный. Вот и хорошо — неприятно помирать в состоянии смертного греха…

Сильно позабавленный этими соображениями, итальянец взглянул вдаль, словно высматривая добычу в чаще, и расхохотался, упершись рукой в эфес.

— Прелесть что такое, — проговорил он со зловещим ликованием. — А иначе отправился бы прямиком в преисподнюю.

Наслаждаясь этой мыслью, он еще некоторое время улыбался.

Потом перевел глаза на капитана:

— А вот ты, я считаю, правильно сделал, что не стал устраивать сегодня таинство покаяния… Услышав нашу с тобой откровенную исповедь, любой духовник отрекся бы от сана, сочинил бы не очень-то назидательную новеллу  и заработал бы денег больше, чем Лопе де Бега новой комедией.

Алатристе, сколь ни бедственно было его положение, невольно согласился:

— Падре Эмилио Боканегра — плохое подспорье тому, кто желает уйти на тот свет с чистой совестью.

Снова раскатился сухой и сиплый смех итальянца:

— Тут я с тобой полностью согласен. Я тоже предпочел бы хвост и копыта, нежели тонзуру и распятие.

— Ты отвлекся.

— Отвлекся? — Малатеста глядел на него, соображая, о чем речь. — Ах да! Ну, стало быть, охотник и дичь… Я-то думал, ты уже сам дорисовал себе остальное: появляется зайчик или там олень, наш герой углубляется в чашу, егеря отстают… И тут — бац! Откуда ни возьмись, ревнивый соперник А ведь известно — «… одним лишь взором ревность убивает» . И неосторожный охотник очень мило нанизывается на шпагу.

— Это, надо полагать, ты возьмешь на себя?

— Ну еще бы! Как можно отказаться от такого удовольствия? Потом мы тебя развязываем, предварительно положив рядом твою шпагу, кинжал и прочее… А верные егеря, прибыв с небольшим опозданием на место разыгравшейся трагедии, получат, по крайней мере, возможность отомстить за короля, если уж не сумели спасти его…

— Ну понятно… — Алатристе посмотрел на свои связанные руки и ноги. — В рот, закрытый глухо, не влетит муха. Мертвый не проболтается.

— Ваша милость, досточтимый сеньор капитан, да кому же в Мадриде неведома ваша несравненная доблесть? Кто удивится, услышав, что вы дрались как лев и пали с честью? Узнав, что вы за бесценок отдали свою драгоценную жизнь, многие были бы вне себя от горчайшего разочарования.

— А ты?

— Но я-то знаю, чего ты стоишь. В Минильясе ты убил одного из моих людей, вчера ухлопал другого. Так что, Вакхом клянусь, можешь отправляться на тот свет со спокойной совестью.

— Да я не об этом спрашиваю! Что ты собираешься делать потом?

Малатеста самодовольно погладил усы:

— А-а… Предстоит самое приятное, что есть в нашем ремесле, — исчезнуть. Вернусь в Италию — благо будет с чем.