Потому что повзрослеть по-настоящему без опыта чтения, без неустанного осмысления и переосмысления культурного контекста — увы! — невозможно…

А творческий и человеческий опыт писателя Вениамина Каверина, столь неохотно приобщавшегося в раннем детстве к книге, фактически на протяжении всей его долгой жизни складывался именно из этих осмысления и переосмысления — от чтения, от театральных и кинематографических впечатлений (как глубоки и точны его рецензии на спектакли и фильмы!), от посещения архивов и музеев, от путешествий, от впитывания, бесконечного жадного впитывания всей полноты культурного контекста жизни во имя поиска своего места в литературе и культуре.

Каверин вспоминает, как в детстве, занимаясь с готовившим его к поступлению в гимназию Михаилом Алексеевичем Голдобиным (он был репетитором мальчика по арифметике и русскому языку, но по просьбе матери Вениамина Александровича следил за его «чрезвычайно беспорядочным чтением»), поймал себя на мысли о том, чтобы как-то заинтересовать собою преподавателя. Хотел доказать, что, «несмотря на мои посредственные способности, я заметно отличаюсь от других его учеников. Чем? Этого я еще не знал». Решение пришло неожиданно: рассуждая о «Записках охотника», юный Вениамин Зильбер, которому больше всех нравился Калиныч, уверенно заявил Голдобину, что ему гораздо интереснее Хорь. Удивившись, преподаватель «снял и быстро, недовольным движением протер очки.

— Э, брат, да ты далеко пойдешь, — заметил он как будто вполне спокойно.

Тогда я ненадолго задумался о том, почему я солгал — и так невыгодно для себя солгал. Но недаром этот незначительный случай запомнился мне. Впервые мне захотелось не быть тем, кем я был, а казаться тем, кем я на самом деле не был. Впоследствии я не только в себе стал узнавать эту черту. Михаилу Алексеевичу я солгал с единственной целью — заставить его удивиться, заинтересовать его неожиданностью своего выбора и, стало быть, собою. В тысячах других встреч я научился представляться другим отнюдь не из желания удивить собеседника. Напротив, я как бы становился в известной мере этим собеседником, от которого подчас зависела моя судьба, или судьба моих близких, или тех, кто нуждался в моей поддержке».

Здесь необходимо отдавать себе отчет в очень важном моменте: Каверин не подлаживался под мнение своего собеседника, а пытался стать им, иными словами, понять, но лишь в известной, допустимой нравственными границами мере — тому много примеров в его биографии. Он больше воображал, «театрализовал» эти споры и диалоги, нежели поддавался их тону. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить первое появление начинающего писателя у «Серапионовых братьев». Но подробно мы будем говорить об этом в следующей главе.

Размышляя о переходных периодах между возрастами, Каверин пишет: «Можно ли провести границу, разделяющую детство и юность? Переход происходит незаметно: тает одно, бесшумно отдаляется другое, всё глуше доносятся ломающиеся мальчишеские голоса. Иначе было со мной, и хотя нельзя сказать, что мои размышления были такими отчетливыми, какими они мне кажутся теперь, когда полстолетия отделяет меня от зимы восемнадцатого года, я вижу себя упрямо приближающимся к светлой черте понимания.

Войдя в Псков зимой 1918 года, немцы как бы захлопнули дверь за моим детством. Впервые в жизни я подводил итоги, и состояние души, в котором я тогда находился, запомнилось мне отчетливо, живо».

«Неполитическая голова», за которую упрекал Вениамина Зильбера его друг Толя, не то чтобы начала напитываться политикой, но постепенно стала соотносить те мелочи, которые всегда волновали юного гимназиста, с текущей мимо его окон историей, а значит, по завету Владимира Ивановича Попова, заставляла «быть не только свидетелем, но судьбой своего времени».