— Я всегда рад поговорить с тобой, — возразил Николас, отмеривая порцию тщательно нарезанных чайных листьев.

— Зачем ты просил Сэйко звонить мне?

— Я не просил. Она посчитала это своей обязанностью.

— Значит, она ошиблась.

В керамическом чайнике закипела вода. Он снял чайник и аккуратно налил кипяток в чашку.

— Ну как ты не можешь понять? Здесь добросовестность ценится превыше всего...

— Черт возьми! — Разъяренная Жюстина смахнула чашку со стола. Чашка ударилась об стену и разбилась вдребезги. — Я устала слушать твои рассказы о том, что важнее всего для японцев! — Она не обращала внимания на красное пятно, растекшееся по ее запястью там, куда попал кипяток. — А что важнее всего для американца?! Почему мне нужно приспосабливаться к их обычаям?

— Ты живешь в их стране, и ты...

— Но я не хочу здесь жить! — По ее щекам потекли слезы. — Я больше не могу этого выносить — чувствовать себя чужаком и ощущать их скрытую враждебность. Я устала от всего этого. Ник! Я не могу запомнить ни одного их обычая. Меня тошнит от всех этих ритуалов, формальностей, церемоний. Я сыта по горло тем, что меня пихают на улицах, выталкивают из очереди, когда я хочу воспользоваться общественным туалетом, толкают локтями на платформах метро. Как могут люди с такой гипертрофированной вежливостью у себя дома быть такими хамами в общественных местах? Это выше моего понимания.

— Я уже говорил тебе, Жюстина, что если место не принадлежит кому-то конкретно, являясь общественным, то японцы считают: нет необходимости проявлять вежливость.

Жюстина плакала и вся дрожала.

— Эти люди ненормальные, Ник! — Она повернулась к нему. — Если ты собираешься оставить меня наедине с этими психопатами, то мог бы, по крайней мере, сам сообщить мне об этом.

— Извини. Сэйко просто выполняла свою работу.

— Чересчур уж она старательная.

— Как ты можешь сердиться на нее за ее добросовестность? — Он внимательно посмотрел на жену и неожиданно был поражен странной метаморфозой, произошедшей с его домом. Так бывает с вещами, которые в магазине выглядят хорошо, а при дневном свете — паршиво. — Дело ведь не в звонке Сэйко, не так ли?

Она отвернулась и положила ладони на стол. Ее волосы растрепались, спина была болезненно худа.

— Нет, не в звонке, — ее голос звучал как-то странно. — А в самой Сэйко.

По линии ее плеч, по широко расставленным ногам Николас определил, что она находится в диком напряжении. Сама того не ведая, она заняла стойку, свойственную ярмарочным борцам, призывающим кого-нибудь из зрителей померяться с ними силами.

Николас хотел было ответить, но, поразмыслив, понял, что каждое его новое слово она будет использовать для продолжения скандала.

Жюстина повернулась, ее лицо потемнело от гнева, который она слишком долго сдерживала.

— У тебя что, роман с Сэйко?

— О чем ты говоришь?

— Скажи мне, черт побери, правду! Даже неприятная правда будет лучше этого ада подозрительности.

— Жюстина, Сэйко — моя секретарша. И не более того. — Он сделал шаг в ее направлении.

— Это истинная правда? Покопайся получше в своей душе, прежде чем ответить.

— У тебя есть какие-то основания мне не верить?

Глядя на ее искаженное душевной болью лицо, Николас не выдержал, его сердце смягчилось:

— Жюстина...

— Ты постоянно был вместе с ней.

— Это было необходимо.

— Возил ее в Сайгон.