|
Ослепленный роскошным великолепием Жюльетты, он не замечал, сколь красивы очертания шеи у молодой княжны, сколь изящна ее по-девичьи гибкая фигурка. Но главное украшение Лизы, без спора — это ее темно-голубые глаза, бездонные как небо и тонкие светлые волосы, подчеркивающие общую, безыскусную как у полевого цветка, природную хрупкость. Она побледнела от пережитых волнений, ее губы потрескались. Чувствуется, что вся она напряжена, как натянутая струна, которая вот-вот лопнет. Панический ужас, охвативший ее перед искусительницей-волчицей, еще не окончательно покинул девушку.
— Мне так неловко, мадемуазель, что оставшись в вашей усадьбе, я причинил Вам столько хлопот, — проговорил он, нагоняя Лизу и нежно беря ее руку в свою, — перед тем, как упасть, я слышал, что вы окликали меня, искали… Я даже не могу, пожалуй, выразить Вам свою признательность, мадемуазель Лиза… — Что Вы, месье, мне вовсе ничего стоило, — ответила Лиза, с волнением ощущая его пожатие, — мне не спалось, и я вышла в сени. Увидев, что дверь Вашей комнаты открыта, я заволновалась и сразу отправилась в сад. — Не нужно было так утруждать себя, мадемуазель, — виновато проговорил он, приостановившись. Он повернул Лизу к себе: — как бы то ни было, но Вы спасли меня от очень смешного положения. — Кивнув, Лиза отвела глаза от его бледного, красивого лица. Ей было странно слышать, было странно даже вообразить, что он вовсе не представлял себе толком, от какой свирепой опасности она избавила его на самом деле. Тем временем утро понемногу охватывало Андожу. Небо просветлело, лес в сентябрьском, свежем воздухе стоял тихим и прозрачным. В предрассветном безмолвии хорошо слышалось, как потрескивают, отходя от осеннего заморозка, древесные волоконца. Вода в колодце поблескивала тонким голубым ледком. Усадьба просыпалась — готовилась к заутрене. Проснувшись на сундуке в сенях второго этажа, бабушка Пелагея покрестилась на образа, натянула на вышитую рубаху сарафан ситцевый, прикрылась от утреннего холодку салопом беличьим да отправилась на двор скотину глядеть. Возвращаясь в дом, Лиза почувствовала, как пахнуло теплым навозным паром и услышала, как зашевелились коровы на свежей соломе, как замычали, приветствуя хозяйку. Мелькнули гладкие черно-пегие и красные широкие спины их. Бабка Пелагея, приговаривая ласково, оглядела недавно отелившуюся корову, подняла красно-пегого теленка на его шаткие длинные ноги. Взволнованная корова замычала было, но успокоилась, когда Пелагея подвинула к ней телку и тяжело вздохнув, стала лизать ее шершавым языком. Телка, отыскивая сосцы, подталкивала носом под пах свою мать и крутила хвостиком. Обернувшись, бабка Пелагея увидела Лизу, стоявшую у двери. — Ты уже встала никак, красавица моя, — проговорила она, поправляя цветной платок на голове, — что-то раненько поднялась. А я заглянула в комнатку твою, гляжу — нет тебя. Ты посмотри, Лизонька, какая же лапушка уродилась у нас, — она похлопывала телку по бочку, — вся в мать. Только, что мастью маленько в отца пошла. — Словно поняв, что речь идет о нем, бык лежавший со своим кольцом в губе, огромный что гиппопотам, хотел было встать, но раздумал, только пыхнул раза два. — Очень, очень хороша телочка, — продолжала Пелагея, — длинна и пашиста, ведь хороша, — она посмотрела на Лизу добрыми своими, уж выцветшими от старости глазами, немного слезящимися, и увидев слабую улыбку, озарившую бледное лицо княжны, сама ответила себе: — в кого же ей дурной быть. Когда ж у нас коровы дурные были-то? И папаша хорош бугай, и мать — красавица. Да и вся порода — отменная. Ты погладь ее, погладь, не бойся, пойди сюда, — подозвала она Лизу. Приблизившись, та обняла тонкую шейку телки и почувствовала, как отчаянно колотится маленькое, новорожденное сердечко той. |
