Жалобу переслали прокурору района с таким указанием: «Проверку поручите опытному следователю. Заявление находится на особом контроле в следственном управлении Прокуратуры СССР».

Заявление было тщательно проверено. «Факты» не подтвердились. И с этой минуты жалобы и заявления посыпались как из рога изобилия. Заявлениями Зинаиды Степановны занимались партийное бюро отдела металлоснабжения, заводской партийный комитет, три специальные комиссии парткома, парткомиссия при Московском Комитете партии, Госконтроль и т. д. и т. п. В проверку и расследования было втянуто около двухсот человек. Заявления были разные — иной раз две-три страницы, иной раз пятьдесят — шестьдесят, и на каждой странице — обвинения одно страшнее другого.

Можно ли сказать, что в жалобах Зинаиды Степановны нет ни слова правды? Нет, нельзя. К примеру: есть на заводе сверхнормативные остатки металла? Никто не спорит: есть. Все это знают, борются с этим, стараются сделать так, чтобы их не было. Но Зинаиде Степановне этого мало: ей нужно, чтоб непременно возникли страшные ярлыки: «незаконные махинации», «сфабрикованные документы», «авантюризм», «демагогия».

Ей ничего не стоит крикнуть человеку, который с ней не согласен: «Мерзавец!»

Так было, например, на состоявшемся недавно открытом партийном собрании, где коллектив потребовал увольнения Зинаиды Степановны. На собрании выступили двадцать восемь человек, и ни один не согласился с ней, ни один не взял ее под защиту. Все говорили, что работать с ней невозможно, что она незаслуженно оскорбляет людей грязными подозрениями и постоянно грозит поговорить о них «в другом месте».

— Как вы думаете, почему за вас никто не вступился? — спросила я у Зинаиды Степановны.

— Подкуплены! — был ответ.

Итак, три разрозненных случая: детский дом; одна семья; целый завод. Никто не умер. Но все отравлены. Слово — вещь серьезная. Оно и ранит и убивает. Оно может вселить в человека веру в свои силы, оно может лишить его всякой веры в себя. Подлое, клеветническое слово — камень, брошенный из-за угла. Это бесчестный поединок, в котором один вооружен, а другой хоть и вооружен правдой, но поначалу беззащитен: на него нападают трусливо, бьют в спину, он не знает, откуда ждать удара, а чаще всего попросту не ждет его.

Мышление человека, распространяющего клевету, не поддается здравому анализу, на первый взгляд оно необъяснимо. Ну, например, зачем утверждать, будто ковер украден, если так легко доказать, что это подарок? «Клевещи, что-нибудь да останется» — вот девиз этих людей. И они правы. След ковра прошел через десятилетие и еще не стерся: «Калабалин? Не помню, право, но был, был какой-то неприятный слух. Будьте с ним поосторожнее, о нем говорят что-то такое…»

Клеветники есть разные — по возрасту, внешности, характеру. Но у клеветников есть и особые приметы, которые их «роднят». Вы заметили, клеветники любят слово «якобы». Это, пожалуй, главное слово в их лексиконе. Любая истина в свете этого слова становится подозрительной. Он любит детей… якобы! Он честный человек. Якобы! Он заботится о людях. Как бы не так: якобы! Клеветник не верит, что можно остаться честным рядом с деньгами. Он не верит, что можно бескорыстно за кого-нибудь вступиться и без какой-либо личной заинтересованности кого-то разоблачить.

В газету часто приходят анонимные письма. Некоторые из них взывают о помощи. Они написаны людьми, которые боятся. Эти люди хотят восстановить справедливость, защитить честного человека, наказать подлеца. Но они боятся сделать это прямо. Я помню случай: маленькое, глухое село. Председатель сельсовета, который каждому, кто смеет поступить наперекор, угрожает: «Я тут самый главный! Если захочу, могу твою хату по полену растащить».