— Только не трогай меня! — заявила она, сразу же проходя в единственную комнату. Прямо в ботинках, потому что знала — стоит ей в его присутствии снять с себя хоть что-то, как она тут же окажется перед ним голой.

Если честно, то больше всего на свете ей хотелось сейчас не отталкивать его изо всех сил, а, собирая все накопленные за несколько лет силы, обнять покрепче и про все забыть.

— Какая глупость! — вслух сказала она. — Какая же глупость все это!

Он оставил попытки ее соблазнить, сделал серьезное лицо и открыл бар:

— Выпьешь что-нибудь?

Ксения едва не рассмеялась. Каким еще манерам обучила его подруга в течение почти года совместной жизни? Все так театрально, и чувствуется, что поставлено хорошим режиссером — вкрадчивый голос, осторожные движения и даже манера одеваться. Раньше-то он был совсем другим. Но и под лоском его отрепетированных жестов она все равно видела того мальчишку, который глупо таращил глаза на каждую красивую проезжающую мимо машину:

— Ух ты! Классная тачка, а? И она улыбнулась:

— Ты же знаешь, что я не пью.

— Ну, все меняется. Ты не пила, я не изменял любимой жене. Детские запреты детских игр. А почему, собственно, нельзя, а?

Ксения не ответила. Спросила безразлично:

— Как живешь?

— Да неплохо. — Он налил себе немного джина, разбавил тоником. Даже дома был одет в тонкий свитер, вне всякого сомнения дорогой, светлые джинсы в обтяжку. Отличная фигура, даже не располнел, хотя в свое время Ксения его неплохо кормила.

— Работаешь? — спросила она. Несколько пробных мячей, ответ на которые хорошо предсказуем.

Да, он работает, да, живет неплохо. Отлично выглядит, в меру пьет, водит хорошую машину.

— Слушай, зачем ты все-таки пришла?

Она закончила пробный обмен ударами на задней линии. И после подачи вышла к сетке:

— Ты знаешь, что Евгению убили?

Он проиграл мяч тут же, потому что слишком уж обрадовался:

— Как, совсем?!

— Разве можно убить наполовину?

— Ну, всегда есть шанс промахнуться. Значит, ее больше нет?

— Что-то ты не слишком удивился и не слишком огорчился.

— Чему? Удивляться и огорчаться чему? Она сделала из меня то, что хотела сделать. Спрашиваешь, как я живу? Да никак. У меня все есть и ничего нет. Я вполне благополучен, но так же безнадежен. Когда ты выставила меня за дверь…

— Только не делай из себя обиженного, пожалуйста. Не надо, — тихо проговорила она.

— Хорошо. Я виноват. Я всегда это признавал: я виноват. Ну сколько можно карать? Что касается жизненных ценностей, то я проверил на прочность их все. И, знаешь, как ни странно, вернулся к юношескому идеалу. А поскольку Евгении больше нет, то всю эту историю лучше оставить в прошлом… Иди сюда.

Сама не понимая как, Ксения оказалась у него на коленях. Господи, ну сколько же можно помнить?! Но нет, в нем изменилось все, только не вкус его губ и не та нежность, с которой он всегда гладил ее лицо. Ксения знала, что он любил ее, любил по-настоящему. Потому что в этих незначительных жестах, в том, как он гладил ее волосы, как подавал ей чашку кофе или застегивал молнию платья на спине, в том, как смотрел, чуть наклонив голову влево и всегда с улыбкой, — во всем этом могла быть только любовь, иначе все в мире являлось бы ложью. Похоже, что он тосковал. И тогда, когда ушел, и сейчас, когда привычно потянулся к ее груди, стягивая тонкий свитер:

— Черри…

— Только не это! Пусти!

Вот это уже было в нем чужое: имя, подхваченное у Жени Князевой, словно заразная болезнь. Раньше он называл ее по-человечески.