Вдруг Лили покинула своего спутника, увлеченная редкой бабочкой, кажется, "султаном Марокко". Сидя на осоке, бабочка грела на солнце свои желтые крылышки. Лили удалось поймать это прелестное создание в свою соломенную шляпу, которую она прикрыла вуалью. Овладев такой замечательной добычей, Лили скромно возвратилась к Кенелму.

— Так вы коллекционируете насекомых? — спросил философ, настолько удивленный, насколько было это возможно при его характере.

— Только бабочек, — ответила Лили, — но, знаете ли, ведь бабочки не насекомые, а души.

— Символы душ, хотите вы сказать? По крайней мере, греки так живописно представляли их себе.

— Нет, настоящие души — души детей, которые умерли в колыбели некрещеными. Если о них позаботятся, они проживут год и за это время их не съедят, то превращаются в фей.

— Весьма поэтичная идея, мисс Мордонт, обоснованная так же разумно, как и всякие рассказы о превращениях одного живого существа в другое. Может быть, вы объясните то, чего не могут сделать философы: скажите мне, как вам удается узнать, что новая идея представляет собой факт?

— Право, не знаю, — ответила Лили в большом замешательстве. — Может быть, я прочла в книге, а может быть, во сне видела.

— Будь вы философом, вы и тогда не могли бы придумать более мудрого ответа. Но вы сказали, что о бабочках надо заботиться; в чем же состоит ваша забота: вы натыкаете их на булавку и сажаете в ящик под стекло?

— Натыкать на булавки? Ах, как вы можете так говорить! Вы заслуживаете того, чтоб феи защипали вас!

"Боюсь, — с сожалением подумал Кенелм, — что у моей собеседницы вовсе нет ума, который следовало бы развить, или, выражаясь мягче, она совсем еще невинный младенец".

Он покачал головой и ничего не ответил.

— Вот придем домой, и я покажу вам свою коллекцию, — продолжила разговор Лили. — Кажется, они у меня вполне счастливы. Я уверена, что некоторые из них знают меня — они едят из моих рук. С прошлого лета, когда я начала собирать их, у меня умерла всего одна бабочка.

— Стало быть, они прожили: у вас год и уже должны превратиться в фей.

— Надеюсь, что многие и превратились. Как только исполняется год, я сейчас же выпускаю их на свободу, — ведь вы понимаете, что в клетке им никак не превратиться в фей. Теперь у меня только те бабочки, которых я поймала прошлой осенью или нынешним летом; самые красивые появляются лишь осенью.

Тут девушка склонила непокрытую голову над соломенной шляпой, ее косы, упали справа и слева, и она сказала своей пленнице несколько ласковых слов. Потом опять подняла голову и, осматриваясь вокруг, вдруг остановилась и воскликнула:

— Как это люди могут жить в городах! Как они могут говорить, что им скучно в деревне! взгляните, — продолжала она с серьезным и задумчивым видом, — на эту высокую сосну с длинной ветвью, нависшей над водой. Вы видите — налетит ветерок и изменит ее тень, а тень изменяет игру солнечного света на водах ручья?

Какой же обмен музыкой должен существовать между природой и поэтом!

Кенелм был поражен. Она — невинный младенец? У этой девушки нет ума, который следовало бы развить? В ее присутствии он не мог быть циником, не мог называть природу механизмом, как в разговоре с мужчиной. Он возражал ей серьезно.

— Творец, — промолвил Кенелм, — одарил вселенную языком, но немногие сердца могут понять его. Блаженны те, для которых это не чуждый язык, постигнутый несовершенно, ценой большого труда, но свой родной язык, бессознательно воспринятый из уст великой матери. Для них крылья бабочки могут легко возносить в небо душу феи!

Слушая его, Лили повернулась и в первый раз внимательно заглянула в его темные и кроткие глаза.