– И этот милый Священник принялся рассказывать паломникам свою историю.

Ее небольшое хозяйство было обнесено частоколом, а частокол окружала глубокая канава. Там, во дворе, горделиво расхаживал петух Шантеклер. Не было во всей сельской округе петуха, который кукарекал бы громче. Голос у него был более страстный, чем звуки органа, что играет в церкви в дни мессы. Кукарекал он исправнее и точнее, чем били часы на монастырской башне. Благодаря природному чутью он угадывал движение солнца по небосводу: когда оно поднималось на 15 градусов над горизонтом, он начинал кукарекать во все свое петушье горло. Гребешок у него был краснее морских кораллов, а зубчиков на нем больше, чем бывает на стене с бойницами; ноги отливали прекрасной небесной лазурью, а когти сверкали лилейной белизной. И как полированное золото сияли его перья.

У Шантеклера под началом было семь кур. Они, его товарки и наложницы, служили ему для потехи; оперение их блестело так же ярко, как и у него, но самой яркой была курица-красавица по кличке Пертелот. Что это была за птица – нежная, добрая и внимательная! Она держалась так благородно, так приветливо, что Шантеклер влюбился в нее, будучи семи дней от роду. Он не мог налюбоваться на нее. Нужно было слышать, как они на заре слаженно выводили: «Моя любовь покинула меня». Разумеется, в те времена все птицы и другие животные еще умели разговаривать и петь.

И вот, однажды утром, на заре, Шантеклер сидел на насесте вместе с семью своими женами; с ним рядышком сидела Пертелот. Вдруг он принялся охать и стонать, как будто ему приснился дурной сон. Пертелот, услыхав его стоны, перепугалась.

«Дорогой супруг, – сказала она ему, – что тебя так встревожило? Отчего ты так раскричался? Ты, наверное, спишь. Пробудись, прошу тебя».

Шантеклер приоткрыл один глаз.

«Женушка, – сказал он, – не тревожься. Видит Бог, мне сейчас привиделся страшный сон. Сердце у меня до сих пор бьется под перышками. Надеюсь, все обойдется. Надеюсь, этот сон никогда не сбудется».

«Расскажи мне».

«Мне приснилось, будто я хожу взад-вперед по нашему двору и вдруг вижу дикого зверя – огромного, как волкодав. Он уже готов сцапать и проглотить меня. Шкура у него не то рыжеватая, не то желтоватая, не то красноватая, а хвост и уши – черные. Рыло у зверя маленькое, но страшное, а глаза – как угольки. Он так меня напугал, так напугал, что даже передать не могу. Наверное, поэтому я и кричал во сне».

«Да как тебе не стыдно! – воскликнула Пертелот. – Куда подевалось твое мужество? Теперь ты враз потерял и мою любовь, и уважение. Боже упаси, не могу же я любить труса! Что бы мы, женщины, ни говорили, но все мы хотим, чтобы наши мужья были щедрыми и отважными; ну, и осмотрительными, конечно. Мы не желаем выходить замуж за скупердяев, за дураков или за трусов, которые боятся собственной тени. А еще нам не по душе хвастуны. Да как ты смеешь говорить мне, твоей жене и возлюбленной, что ты чего-то испугался? Значит, у тебя только борода мужская – а не сердце? Стыд и срам! Почему ты боишься снов? Ведь это пустяки! Сны – все равно что дым или туман. Они снятся из-за дурного пищеварения или от прилива желчи. Я уверена: в этом сне, который тебе привиделся, повинно разлитие желчи у тебя в животе. Это от нее людям снятся и пылающие стрелы, и языки пламени, и страшные рыжие звери. Ведь желчь – это красный гумор. Она порождает сны о борьбе, о лающих собаках, а вот меланхолия, гуморы черной желчи, заставляют спящих кричать про черных быков, черных медведей и черных чертей. Я могла бы перечислить тебе другие гуморы и их действия, но лучше воздержусь.

Достаточно того, что сказал об этом Катон. Этот мудрец объявил, что в снах нет правды. Поэтому, муженек, когда мы слетим с насеста, не забудь-ка принять слабительное.