На самом же деле он страдал еще пуще прежнего. Он испытывал смертные муки. Он плакал, он стенал, он скулил, он сетовал. Он втайне искал случая покончить с собой.

«Увы мне! – восклицал он. – Зачем я только родился на свет! Отныне моя темница еще мрачнее и безотраднее, чем тюремная камера. Теперь мне приходится сносить все пытки ада, тогда как ранее я пребывал в чистилище. Лучше бы я никогда не знал Пирифоя! Тогда я пребывал бы сейчас в блаженстве, а не в горе. Ибо тогда, пускай в цепях и в заключении, я мог бы наслаждаться созерцанием моей обожаемой возлюбленной. Пусть я никогда не снискал бы ее милостей, но мог бы хоть изредка видеть ее. Ах, Паламон, милый мой кузен, тебе досталась пальмовая ветвь победы! Ты можешь сносить все тяготы заточения. Сносить? Нет, наслаждаться ими! По сравнению со мной ты – в раю. Фортуна повернулась к тебе лицом. Ты будешь созерцать ее, а я сделаюсь слеп. А раз ты наделен благом ее столь близкого присутствия, то, как знать, быть может, ты, достойный и красивый рыцарь, когда-нибудь и достигнешь цели, к коей столь пылко стремишься. Фортуна ведь вечно вращается, как колесо. Но я, живя в бесплодной ссылке, не могу ожидать подобной благодати. Я лишен всякой надежды, я пребываю в толиком отчаянии, что никто на свете не смог бы утешить меня. Никто – ни огненная, ни земная, ни водяная, ни воздушная тварь не уймет моей боли. Итак, мне суждено жить и умереть в несчастье и безнадежности. Я должен навеки распрощаться с радостью и счастьем».

Он разразился слезами, а потом снова принялся сетовать:

«Отчего многие люди жалуются на Провидение и на решения Господа Бога, если та судьба, что их постигает, гораздо лучше той, какую они едва ли способны вообразить? Одни алчут богатства, но достигают его ценой собственного здоровья или даже самой жизни. Другие мечтают вырваться из тюрьмы на волю (как некогда мечтал и я), а, выйдя, погибают от рук собственной родни. В надежде, в тщеславии кроется бесконечная угроза. Мы не знаем, каков будет ответ на наши молитвы. Мы походим на пьяницу, который, шатаясь, бредет по улицам: он знает, что где-то у него есть дом, но никак не может вспомнить название улицы. Он долго плутает, и все напрасно. Так и мы блуждаем в этом грешном мире. Мы ищем свое счастье в каждом переулке и закоулке, но очень часто сбиваемся с пути. Все с этим согласятся. И кому, как не мне, знать, сколь это верно! Ведь еще недавно я верил, что освобождение из тюрьмы станет для меня высшим благом. О, как я ошибался! Теперь же я лишен малейшей надежды на счастье. Раз я больше не смогу лицезреть тебя, Эмилия, то я все равно что мертвец. Можно ли добавить жара огню, или радости – раю, или боли – аду? Мне больше нечего сказать». – Он умолк, сел и опустил голову.

Но вернемся в тюремную камеру, где по-прежнему томился Паламон. После внезапного ухода Архиты он принялся рыдать, охваченный тоской и отчаянием. Темная башня оглашалась его скорбными воплями. Цепи, сковавшие его ноги и орошенные горько-солеными слезами, сделались мокрыми и блестящими.

«Увы, Архита! – восклицал он. – Ты одержал победу в нашем состязании! Ты ведь теперь упиваешься свободой в нашем родном городе. К чему тебе вспоминать обо мне, о моих страданиях? Я знаю – ты ведь доблестен. Я знаю: ты ведь умен. Вполне возможно, ты соберешь нашу родню и пойдешь на Афины войной, а потом благодаря своей отваге, – а может быть, и благодаря договору с Тесеем, – ты получишь руку моей Эмилии. Но я скорее расстанусь с собственной жизнью, чем с нею! Ты же теперь волен бродить где хочешь. Ты избавлен от заключения. И ты – знатный государь. Для меня же все иначе. Я заперт в темнице. Я обречен плакать и вопить до конца своих дней, должен терпеть все горести тюремной жизни. Но нет горести более тяжкой, чем боль неразделенной любви.