|
То был золотой период Главного разведывательного управления, когда советская военная разведка в полный голос заявила о себе как спецслужба, практически ни в чем не уступавшая, а во многом и превосходившая своих коллег с легендарной площади Дзержинского. Устинов не скрывал удовольствия и злорадства в адрес «андроповских мальчиков», преподнося Брежневу на его даче, в приятные часы стариковского застолья, под его любимые песни в исполнении Шульженко, Утесова, Магомаева, подробности действительно высокопрофессиональных, дерзких операций с участием иностранных агентов ГРУ, демонстрировал Генеральному секретарю выкраденные его агентами карты подземных коммуникаций бундесвера, спутниковые фотографии французских ракетных установок на атолле Моруруа, схему строящегося ядерного реактора в Ираке… В отличие от корректного, скучного в компании, неизменно скупого на профессиональные откровения Андропова, министр обороны, тонко чувствуя состояние души своего сентиментального босса, искусно, без тени фальши, подыгрывал Брежневу, который мог по нескольку раз в день с упоением смотреть телесериал «17 мгновений весны», смаковать хронику времен войны, особенно те четыре кадра, на которых был запечатлен он сам — молодой, черноволосый, в ладно сидящем на широких плечах мундире полковника с яркими колодками орденов, парады военной техники на Красной площади с тактичными пояснения Устинова…
Брежнев от такого общения млел и даже не пытался скрывать это. В конце семидесятых годов в нем одновременно жили как бы два человека — Брежнев-политик и Брежнев-фронтовик. Первый по инерции интриговал, боролся за выживание, контролировал малейшие посягательства на свою абсолютную власть, стравливая членов Политбюро с кандидатами, правительство — с профсоюзами, армию — с КГБ… Но именно эта часть жизни его особенно утомляла, потому что именно здесь Брежнев РАБОТАЛ. Зато Брежнев-фронтовик, ведя с Устиновым долгие, неторопливые разговоры о годах войны, о незабываемых встречах, о крутости и исчерпывающей логичности сталинских решений, что называется, отдыхал душой. Его стремительно дряхлеющий и разваливающийся на глазах организм продолжал, скрипя, функционировать только благодаря воспоминаниям о ПРОШЛОМ. Словно магнитом его тянуло назад, в прекрасные сороковые годы, когда он был молод, красив, удачлив, когда ему не нужны были круглосуточная помощь врачей и усердие специально подготовленных женщин, отдававшихся Генеральному секретарю ЦК КПСС и Председателю Президиума Верховного Совета СССР с такими истошными воплями чувственного наслаждения, что ему становилось стыдно и за них, и за себя одновременно. «Если чего подбросить надо, так ты, Митя, не стесняйся, скажи, — Брежнев по-дружески тыкал огромным кулаком в хлипкую грудь семидесятилетнего Устинова, которую буквально месяц назад лично украсил Звездой Героя Советского Союза. — Ты же знаешь, друг: для нашей армии мне ничего не жалко! А для фронтовой разведки (именно так и не иначе называл Брежнев ГРУ) — и подавно…» Никифоров внимательно, словно увидел своего шефа впервые в жизни, посмотрел на Коновалова и подумал: «Если бы он только знал, как хочу я сесть в это кресло, получить право на ТАКУЮ снисходительную улыбку, на эти властные манеры барина, даже не сомневающегося в том, что весь этот замкнутый мир личной усадьбы принадлежит только ЕМУ и никому больше!..» — Вызывали, товарищ генерал армии? Коновалов оторвал голову от бумаг. — Садитесь. Никифоров насторожился. По телефону шеф разговаривал с ним совсем другим тоном. — Почему не доложили о провале операции в Лондоне? — без подготовки, с места в карьер, взвизгнул начальник ГРУ. — Сегодня собирался доложить, товарищ генерал армии. Сообщение поступило вчера в 21.00, и я… — Шифровка пришла в 19.45,— нервно поправил Коновалов. |
