– Вот как, – Завадская разочарованно отвела взгляд.

    – У меня есть важное дело здесь, Анна Ивановна, – тихо произнёс Гурьев. – Ужасно важное и крайне срочное. Поэтому я возьму только литературу. Без русского языка.

    – Что же за дело, голубчик, Яков Кириллыч?

    – Раскопки в крепости. Ну, и кое-что ещё, в общем, важное – и не проговариваемое вслух.

    Завадская долго смотрела на Гурьева. Потом устроилась поглубже в кресле и поджала губы:

    – Если вас не затруднит…

    – В том-то и дело – затруднит, – Гурьев вздохнул. – Затруднит, и весьма. Я вам скажу только то, что могу пока сказать. То есть практически ничего. Но проект с раскопками – очень ответственный. А заниматься техническим обеспечением проекта поручено мне.

    – Кем поручено?!

    Перед глазами у Гурьева встало лицо Сталина – изученное за долгие годы до мельчайших деталей, серое от чудовищного напряжения непомерной власти; низкий, прорезанный морщинами лоб, испещрённые глубокими оспинами щёки, нос со склеротическим прожилками выступивших на поверхность сосудов. И жёлтые, тигриные глаза мудреца и убийцы, насмешливые, понимающие всё на свете. Ничего ты мне не поручал, мегобари [7] , подумал Гурьев. Я сам себе всё поручил.

    – Центральным Комитетом, Анна Ивановна.

    – Как?! Кем?!

    Гурьев виновато развёл руками.

    – А здесь… Но ведь здесь… Здесь ничего нет, – удивлённо приподняв брови, сказала Завадская. – Эту крепость всю перекопали… Вдоль и поперёк. Там ничего нет. Я имею ввиду – ничего государственно важного. Да и не может быть!

    – А легенда? О генуэзцах? О мальтийских рыцарях? Вы разве не слышали?

    – Слышала, я же выросла здесь, – пожала плечами Завадская. – И переболела этим, как все дети в округе. Но там ничего нет. Это легенда, да и та…

    – Давно умерла, хотите сказать? – улыбнулся Гурьев. – Нет, нет. Жива, Анна Ивановна, жива.

    – Но… ЦК?! При чём тут ЦК?! Сейчас, когда…

    – Именно сейчас.

    – Что же там может быть?!

    Гурьев пожал плечами – такой бесконечно-безразличный, великолепный жест – и улыбнулся, но промолчал.

    – И я совершенно не понимаю, к чему вот такое… инкогнито.

    – К тому, Анна Ивановна, что приезд большущего и страшного московского барина – это совершенная глупость, которая ничуть не помогает работе, вносит ненужную нервозность и всё, буквально всё, идёт наперекосяк. К тому же – я не барин, а всего-навсего мелкий технический сотрудник аппарата, которому поручено на месте разузнать кое-что, подготовить почву – и сделать это лучше и правильнее, если о моих задачах будете осведомлены только вы и моё руководство в Москве.

    – А Фёдор Афанасьевич…

    – А Фёдор Афанасьевич знает, что ему положено, и ни словечком больше.

    Завадская снова надолго замолчала. Она даже перестала рассматривать Гурьева, почти отвернулась от него даже, теребя кисти платка… Он ждал. Давай, подумал он, давай, дорогая, вспомни, зачем ты здесь. До пенсии всего ничего, я всё понимаю, но ты же не за пенсией пошла в девяносто шестом на только что открывшиеся Императорские Учительские курсы, совсем не за пенсией, – за чем-то другим? Вспоминай, Анна Ивановна.