В-пятых, китаец не мыслит жизни без той или иной формы нравственного усилия, личного совершенствования, одновременно физического и духовного. Собственно, сама жизнь для него есть форма морального усилия, или, по завету Конфуция, «превозмогания себя» (кэ цзи), устанавливающая свой, для европейцев, возможно, парадоксально звучащий закон: чем больше человек постиг природу жизни, чем естественнее он живёт, тем выше он восходит в нравственном отношении. Вершина же нравственного совершенства — способность без остатка отдаться спонтанному течению жизни и, следовательно, жизненная свобода. Тот же Конфуций считал вершиной своего жизненного пути способность «следовать велениям сердца, не нарушая правил».

Таким образом, базовая категория китайского мировосприятия — это не индивид, а некая жизненная общность, которая имеет иерархическую природу. В ней индивидуальное «я» подчинено некоему высшему, коллективному единству и им оправдывается. По этой же причине нравственное усилие совершенствования, самопреодоления совпадает для китайцев с чистым опытом жизни «как она есть». Быть собой по-китайски означает жить в полном согласии со своей общественной средой, и в конфликте индивида с обществом всегда неправ отдельный человек. Общество считается беспристрастным и справедливым судьёй человеческих поступков. Китайцы по натуре конформисты, предпочитающие сохранение существующего порядка вещей насильственным изменениям (маоистская революция была всё же временным вывихом, вызванным особыми историческими обстоятельствами). Линь Юйтан хорошо заметил, что китайцам свойственно ставить выше постулатов абстрактного разума изменчивую и аморфную практическую разумность — то, что по-русски относится к сообразительности, внутреннему пониманию, «чувству» ситуации или, наконец, обыкновенному здравому смыслу. Для китайского писателя отнюдь не было экстравагантным утверждать, что естественное человеческое чувство способно сделать человека разумным, и ссылаться в доказательство своей правоты на поведение добродетельных вдов, чья любовь к умершему мужу порождала в них верность моральным нормам — высшему проявлению разумности.

Проявления отмеченных черт китайского мировоззрения в жизненном укладе и характере китайцев, в самом их жизнечувствии разглядеть нетрудно. Они сказываются в непринуждённой, словно врождённой вежливости и необычайной скромности вплоть до полного самоотречения, в культивировании как бы безошибочного музыкального слуха жизни, в полном отсутствии вкуса к цинизму, хамству или вандализму, в трудолюбии и вере в справедливость всего, что даётся жизнью, в колоссальном трудолюбии и неистощимом терпении. Сами китайцы именно в этом трудолюбии и терпении, в доверии к какой-то высшей справедливости жизни, amor fati, позволяющем им сохранять спокойствие и оптимизм даже в самых неблагоприятных жизненных ситуациях, видят главное достоинство своего национального характера и залог жизненности китайской цивилизации.

Все эти черты китайского миропонимания со всей наглядностью проявляются в особенностях воспитания детей. По наблюдению гонконгского социолога Сунь Лунцзи, «с самого начала китаец определяет себя через двухстороннее отношение с другими людьми». На первых порах это чувство своей соотнесённости с миром воспитывается в ребёнке посредством тесных контактов с родителями, имеющих скорее чисто физический, телесный характер. Ребёнок постоянно находится рядом с родителями, особенно матерью: спит и ест вместе с ними, висит за спиной или на груди матери, когда она выходит из дома или даже работает в поле. К этому надо добавить, что в Китае было принято довольно долго — до трёх-четырех лет — кормить ребёнка грудью. По заключению некоторых психологов, до пяти лет ребёнок в китайском обществе вообще не считался отдельной человеческой единицей. Позднее малолетние дети попадали под контроль старших братьев и сестёр.