Недовольно бурча, я направился к дереву. Сосенка толщиной сантиметров пятнадцать была прострелена точно посередине. Очень хороший результат. Значит, точности прицела я вполне мог верить.

Мы заехали к Вовану на дачу. В доме после нашествия «светлых братьев» ничего не изменилось, разве что на полу тамбура появилось длинное кровяное пятно с неровными краями. Пухлый, естественно, не удосужился его замыть, и пятно исчезало естественным образом, стираясь подошвами. Я с удовлетворением припоминал подробности дачной бойни. Доспехи Чистоты, из-за которых она состоялась, снова были на мне. Отправляясь в город, я не забывал облачаться в латы. Однажды они спасли мне жизнь, не позволив раньше времени появиться на кухне…

…По прошествии недели я уже по-иному осмысливал обстоятельства того страшного вечера. Страшным он был из-за Маринки. Смерть чужого человека — это одно, но когда она касается близких, то воспринимается совершенно иначе. Я впервые видел жену в истерике. Вспоминать эту сцену не хочется.

Сам я тогда пребывал в некотором отупении. Почему-то до меня не сразу дошло, что выстрел был произведен по человеку, появившемуся в темной квартире, то есть — только что пришедшему домой. Так, по крайней мере, мог понять посторонний наблюдатель, когда на кухне зажегся свет и начал сновать чей-то силуэт, размытый тюлевыми занавесками. Снайпер сделал логический вывод и успешно справился с задачей. Только я сначала не мог понять, кому понадобилось валить тестя, и решил, что он таки доболтался по телефону об азано-кремниевой радивоцелпи.

Потом было малоприятное общение с операми, но это явилось лишь преддверием кошмара. К слову сказать, Валерия Львовна проявила небывалое, с моей точки зрения, мужество. Она не плакала даже на похоронах. Но замкнулась в себе, осунулась и заметно почернела лицом. Кажется, она резко начала седеть.

Мне она не сказала ни слова упрека. Общение между нами стало сухим и очень деловитым. С каждым днем я все больше и больше опасался срыва, по мере растущего напряжения. Вот и поехал в лес, надеясь своим отсутствием немного разрядить обстановку.

Кроме того, в Синяве мне было кое-что нужно. И я это добыл. Теперь рассчитывал применить по назначению.

Причиной послужил звонок Стаценко. Он раздался уже после прихода тещи с Маринкой, когда я хлебнул всего сполна.

— Как поживаете, Илья Игоревич? — осведомился Стаценко.

Проверил.

Он меня проверял, живой ли. Снайпер делал свою работу, стукач — свою. «Светлое братство» функционировало исправно.

— Нормально, — ответил я. Нормально для меня. — А вот тесть мой умер. Очень жаль.

— Примите мои соболезнования, — мгновенно сориентировавшись, скорбным тоном выдал Стаценко. Еще бы не скорбеть: ликвидация провалилась, а работа киллера небось денег стоила.

Я принял соболезнования. Я ничего не сказал. Но мысленно выразил ему свои.

— На, скупердяй, — сказал Пухлый, протягивая мне три целехоньких патрона БЗ-41 для противотанкового ружья.

— Я не скупердяй. — Я потряс патроны над ухом. В них отчетливо шебуршился порох. — Просто у меня их мало, а они мне нужны.

Пухлый понимающе усмехнулся. На его искарябанной роже это выглядело как зловещая гримаса.

Я тоже оскалился в ответ. Вова несколько скис. Ксения, с которой я последний раз виделся на поминках, сказала, что у меня «ожесточилось» лицо. Что было неудивительно — после гибели тестя я стал воспринимать мир весьма цинично. Я разуверился в людях. Любой мог предать меня.

И я решил начать отстрел предателей.

— Ты стал на черта похож, — заметил Пухлый, когда мы выезжали на Мурманское шоссе. На даче он переоделся в цивильное и теперь выглядел просто уродом, а не милитаризированным уебком непонятно какого рода войск.