– Три причины, – сказал он, – побуждают меня покровительствовать этим несчастным: благоговение к Зевсу, у священного алтаря которого они сидят; родство между мной и ими и память о благодеянии, оказанном Гераклом моему отцу; и наконец, страх позора, величайшего из зол. Если б я, из страха перед аргивским царем, дозволил отвлечь от алтаря молящих о защите, – каким позором покрыл бы я свою голову, как могли бы тогда Афины называться свободным городом? Ступай же, вестник, назад к своему повелителю: не выдам я ему Гераклидов».

Вестник ушел, угрожая, что вернется скоро с сильным войском:

– Сам Эврисфей, – говорил он, – с армией тяжело вооруженных воинов стоит на границе, готовый идти на Афины, и силой меча заставить афинян выдать ему Иолая вместе с Гераклидами.

Демофонт с народом афинским вооружился и собрался выступить в поход против аргивского царя. Вперед были посланы разведчики; жрецы приносили торжественные жертвы и по внутренностям жертвенных животных гадали об исходе предстоявшей войны. К ужасу царя и народа, прорицатели возвестили, что афинское войско только в том случае победит врага, если перед битвой принесена будет в жертву богине смерти дева благородного племени. Демофонт передал это прорицание Иолаю, все еще остававшемуся у алтаря Зевса, и объявил, что ни сам он и никто другой из афинских граждан не желает обрекать дочери на жертву ради спасения чужеземцев. Подобно человеку, потерпевшему кораблекрушение, счастливо добравшемуся до берега и снова бросаемому во власть диких морских волн, Иолай, с ужасом и отчаянием, видит, что у него снова отняты всякие надежды на спасение. Отдал бы он охотно себя в жертву за детей Геракла, но ведь Эврисфей – в этом без труда убеждает Иолая Демофонт – не удовольствуется жизнью старика: он всего более ненавидит и страшится сыновей героя, которые со временем могли бы отомстить ему за несправедливости, оказанные их отцу. Полный отчаяния, старец, вместе с детьми, разражается громкими жалобами и стенаниями.

В это время из храма, в котором пребывала Алкмена с дочерьми Геракла, вышла дева высокого роста. То была Макария, великодушная дочь несчастной Деяниры, единственный ребенок, прижитый ей с Гераклом. Услыхала она вопли старца и своих братьев, узнала, какое горе удручает их, и что сказали прорицатели и тотчас же предложила себя в жертву.

– Чем оправдаемся мы, – говорила она, – если из-за нас весь город подвергнется опасности и если другие падут жертвой смерти в то время, как мы будем страшиться и избегать ее? Никогда не потерплю я этого. Ведите меня на место заклания, украсьте чело мое жертвенным венком и принесите меня в жертву подземным богам. Тогда победа останется за вами: добровольно, безропотно отдаю я жизнь в жертву за братьев.

Изумился народ, внимая бесстрашным, мужественным речам девушки. Наконец, стал говорить Иолай и сказал ей:

– О дитя! Речи твои достойны дочери великого героя. Буду я вечно гордиться ими, хотя и оплакиваю судьбу твою. Только справедливее было бы, мне кажется, призвать сюда других дочерей Геракла и здесь, перед алтарем, бросить жребий: пусть жребий решит, кому из вас жертвовать жизнью за братьев.

– Нет, воскликнула Maкaрия, – не хочу я умирать по произволу случая: бесславна и безрадостна такая смерть; я отдаю свою жизнь добровольно. Не медлите же более, не допустите, чтобы враг напал на вас прежде, чем вы изготовитесь к битве; тогда бесполезна будет и жертва. Да позаботьтесь еще о том, чтобы мне довелось испустить дух на женских руках.

Увели великодушную девушку, пожелавшую положить жизнь для спасения братьев. Глядя, как повели ее готовить к смерти, Иолай закрыл руками лицо и с воплем упал на землю.

Немного спустя, к рыдавшему старцу приблизился вестник и сообщил ему, что Гилл подошел к Афинам с сильной армией и, соединясь с афинским войском, стал напротив неприятеля; что обреченные на заклание жертвы уже выведены перед рядами союзного войска, и скоро начнется кровавая битва.