|
Она лежала все так же стыло, жизнь ушла. Но я не мог, я ничего не хотел знать о том, что она умерла, хотя отчасти уже и знал. Я как будто сошел с ума, я готов был перевернуть с ног на голову все законы мироздания и одним лишь усилием воли заставить ее жить. Решимость эта меня удивила, она жила сама по себе, как ясный, четко очерченный образ за снулой марью жуткой, до боли, физической усталости, за стонами и путом моего каторжного труда. Я понял вдруг, что уже там, внизу, решил во что бы то ни стало вытащить ее наверх, и живой, либо там же, на дне, вместе с ней и остаться; но откуда, с каких неведомых земель души взялась эта воля решать — я даже и представить себе не мог! Стало вдруг невыносимо жарко. Я весь обливался потом. Бальтазар все так же сидел и неловко, как маленький ребенок на коленях матери, держал ее руку, руку художницы. По носу у него текли слезы. Он качал головой, как маятником, в еврейском привычном жесте отчаяния и скорби, и беззубый рот выцеживал древний как мир звук, музыку Стены Плача: «Айии, Айии». Но очень тихо, будто для того, чтоб ее не потревожить.
И все-таки мы дождались своей награды. Внезапно — так под напором дождевой воды из засорившегося стока вдруг выпадет ком осклизлой грязи — рот ее раскрылся, и наружу потекла густая масса — морская вода, раскисшие комочки хлеба и ошметки апельсина. Мы воззрились на эту блеклую кашицу в немом восторге, как на прекраснейшее из сокровищ. Я почувствовал сквозь кожу и ребра, как легкие чуть подались под рукой. Еще два-три отчаянных, жестоких толчка — и по телу пробежала дрожь. Теперь едва ли не каждый толчок заставлял ее легкие, пусть нехотя, пусть с болью, отдавать нам еще немного воды. Затем — прошла уже целая вечность — мы услыхали тонкий прерывистый всхлип. Ей, наверно, было очень больно, так первый вздох ранит легкие новорожденного младенца. Тело Клеа противилось второму, насильственному появлению на свет. А потом и лицо, застывшее, белое, мертвое ее лицо, дернулось и исказилось болью. (Да, но как же больно понимать такие вещи!) «Давай, давай еще!» — выкрикнул Бальтазар уже иным, ломким, торжествующим тоном. Но подгонять меня не было нужды. Она теперь подергивалась судорожно, и при каждом новом моем натиске ее лицо складывалось в безмолвную маску крика. Потом произошло наконец другое чудо — она открыла на секунду пронзительные, невероятно голубые незрячие глаза и уставилась сонно и пристально на камни у себя под носом. И закрыла их снова. Лицо ее потемнело от боли, но даже и боль была — как праздник: хоть какое-то человеческое выражение, сменившее пустую и белую маску смерти. «Она дышит, — сказал я. — Бальтазар, она дышит». «Она дышит», — повторил он, как попугай, с совершенно идиотской радостной ухмылкой от уха до уха. Она действительно дышала — короткие неуверенные вдохи, — и ей было очень больно. Но теперь на помощь нам пришли иные силы. Занятые возрождающимся к жизни телом Клеа, мы даже и не заметили, как в маленькую гавань вошло еще одно судно. Катер берегового патруля. Они заметили нас и догадались, что что-то неладно. «Милосерден Господь», — заорал Бальтазар и замахал руками, как старая ворона крыльями. По воде плеснули жизнерадостные голоса, спросили по-английски, не нужна ли нам помощь; двое моряков спрыгнули в воду уже у самого берега. «Мы теперь мигом доставим ее в Город», — сказал Бальтазар, скривив очередную шаткую ухмылку. «Дай ей глоток бренди». «Нет! — выкрикнул он резко. — Никакого бренди!» Моряки вынесли на берег носилки, и мы осторожно, будто спеленутое тело Клеопатры, подняли ее на борт. Этим мускулистым лапам ее тело должно было показаться легким как пушинка. Они так осторожно, так неловко суетились, что меня ни с того ни с сего вдруг прошибла слеза. |
