|
Они прошествовали мимо нас долгой переливчатой лентой и утекли по Татвиг-стрит, а на смену им из кромешной тьмы явились дервиши, орден за орденом, у каждого свой цвет. Вели их рифайаты в черных шапках, пожиратели скорпионов, кудесники и маги. Они кричали на ходу: короткие, лающие крики, верный знак того, что на них уже успел снизойти религиозный экстаз. Мутные глаза, безумные взгляды. У некоторых щеки были пробиты насквозь вертелами, другие лизали докрасна раскаленные ножи. Наконец показалась и статная фигура Абу Зейда с небольшой свитой: в пузырящихся за спинами плащах, на низкорослых лошадках в драгоценной сбруе — они все подняли сабли вверх в извечном благородном жесте, как рыцари, открывающие шествием турнир. Прямо перед ними беспорядочной пестрой гурьбой бежали мужчины-проститутки с напудренными лицами и длинными, вьющимися по ветру волосами; они хихикали и щебетали на бегу, как цыплята на птичьем дворе. И всю эту странную, разноликую, но гармоничную в своем разнообразии толпу музыка цементировала в единое целое, увязывала и держала взаперти за решетчатою дробью барабанов, за режущими выкриками флейт и зубовным скрежетом цимбал. Круг, перебежка, пауза; круг, перебежка, пауза — так длинная танцующая череда людей продвигалась к раке, могучей приливной волной вливаясь в преддверие этой новой Скобиной квартиры, растекаясь по площади радугой движения и цвета в густых клубах пыли.
Уже ушли певцы — исполнители священных текстов, и в самом центре сцены вдруг — откуда ни возьмись — очутились шестеро дервишей Мевлеви и тихо разошлись, чуть покачиваясь на ходу, пока не встали все широким полукругом. Роскошные белые халаты, длинные, чуть не до самой земли; зеленые туфли и высокие коричневые чалмы на головах, словно некие огромные bombes glacйes. Плавно, тихо, грациозно эти истинные «волчки Божьи» начали вращаться вокруг своей оси, и флейты подстегивали их своей вертлявой скороговоркой. Они набрали скорость, и руки их, прижатые поначалу к бокам, постепенно выпрямились, будто под действием центробежной силы, и разошлись на полную длину: правая ладонь к небу, левая — к земле. Так они и стояли, чуть склонив — подобием недвижной земной оси — головы и чалмы на головах, бешено вращаясь, ногами уже едва касаясь земли, великолепная пародия на небесные тела в их безостановочном и вечном движении. Еще, еще, все быстрей и быстрей, покуда глаз не уставал поспевать за ними. Я вспомнил стих Джелаль-ад-Дина — Персуорден, бывало, цитировал его по случаю. Во внешнем круге начали свое обычное самоистязание и рифайаты — жуткое на вид, оно, судя по всему, было для них вполне безопасно. Стоит только шейху дотронуться до ран на груди, в щеках ли — просто пальцем, и раны тут же заживают. Вот дервиш проколол себе вертелом обе ноздри, вот другой упал с размаху на острие кинжала, вогнав сталь сквозь горло прямо в череп. Но в центре были — Мевлеви, безостановочный белый вихрь, неосторожно закрученный в самой середине сцены, в сердцевине души. «Бог ты мой, — хохотнул над ухом Бальтазар, — и ведь он мне сразу показался знакомым. Это Магзуб, собственной персоной. Вон тот, самый дальний. Когда-то был для этих мест бичом Божьим, он сумасшедший наполовину. Было еще и такое подозрение, что именно он украл девочку и продал ее в бордель. Полюбуйся-ка на него». Я увидел лицо бесконечно усталое и спокойное, глаза закрыты, уголки губ чуть приподняты подобием улыбки; он как раз остановился ненадолго, высокий, худой, подхватил играючи, не напоказ пучок сухих терний и зажег их от ближайшей жаровни, мигом сунул вспыхнувший колючий факел себе за пазуху, прямо к телу; и закружился опять, как дерево, объятое пламенем. Потом, когда все они наконец остановились, нетвердо стоя на ногах, пьяно покачиваясь, он снова выхватил пучок и ударил им, все так же играючи, в шутку, соседа-дервиша в лицо. Но сошелся еще один круг, еще, и вот уже весь дворик заметался, закружился в танце, поймав один на всех ритм. |
