…Эммануэль стоял в храмовой нише, кутаясь в свою ветхую мантию, и думал о Симоне. Грубый окрик вывел его из задумчивости. Мормо и Нергал. За их спинами маячил Сиррах Риммон.

— Эй, замарашка, опять витаешь в облаках?

Эммануэль почувствовал сильный толчок в плечо. Он понимал свое бессилие. Нергал был силён, как медведь, а вместе с Мормо и Риммоном, тоже отличавшимся геракловым сложением, мог просто забить его до смерти. Любая попытка защититься только озлобляла и разжигала их, и стоя под градом ударов в разорванной мантии, Ригель больше всего боялся, как бы случайно не появилась Симона. От резкого удара по лицу, задевшего висок, в его глазах потемнело. Он медленно сполз по стене вниз.

…Очнулся Эммануэль в ванной. Чья-то рука осторожно терла его плечи, стараясь не задевать ссадины. Вскинув голову, отчего всё тело пронзила резкая боль, он онемел. Над ним склонился Морис де Невер, «arbiter elegantiarum», законодатель мод факультета, неизменный любимец профессоров и кумир девиц. Ригель иногда на лекциях любовался его безупречной красотой, но за всё время учёбы — уже две недели — не перемолвился с ним ни словом.

— Можешь сам подняться? — Невер снял с вешалки огромное полотенце.

— Да, конечно, — стараясь, чтобы лицо не перекосило болью, Эммануэль осторожно ухватился за края ванной и встал. Морис накинул на его плечи полотенце и, легко приподняв, словно ростовую куклу, опустил на пол и медленно повёл к себе.

В его гостиной полыхал камин, было тепло и уютно.

— Ты извини, но тебе придется надеть это. Твоя одежда изорвана в клочья, — Невер протянул Ригелю белую шелковую рубашку, черные панталоны, сюртук и бархатную мантию, отороченную чёрным шелковистым мехом.

Таких вещей у Эммануэля не было отродясь.

— Но я… я не могу…

— Не можешь ты — ходить голым по замку. — Морис улыбнулся, сверкнув белоснежными зубами. Его мягкий баритон был благозвучен и мелодичен. — Ты шокируешь дам, и подорвёшь в Меровинге устои нравственности. И не трудись возвращать мне это, слышишь? Одевайся, — Невер поднялся и, чтобы не смущать Эммануэля, подбросил в камин дров и принялся ворошить их кочергой. Эммануэль, преодолев оцепенение, начал лихорадочно натягивать на себя одежду, с третьего раза попадая в рукава.

Обернувшись, Невер замер в немом изумлении. Произошло что-то необыкновенное. Роскошный бархат мантии сразу подчеркнул рафинированную хрупкость и аристократичность юноши, белое кружево манжет обрисовало удивительную утончённость его бледных пальцев, проступил и абрис тонкого патрицианского лица, вырезанного с классической строгостью. Морис любил и умел нравиться, но сейчас он сам ощутил вдруг прилив теплой симпатии к этому странному существу со лбом философа и экстатическими глазами эль-грековских святых. Ему понравились его смиренная кротость, застенчивость и благородная сдержанность.

Вечером, после лекций, Морис навестил Эммануэля, и беседа о поэзии неожиданно увлекла обоих, обнаружив общность их вкусов. Им обоим нравился Готье и казался неприемлемым Бодлер, Морис восхищался Рембо, и Эммануэль, хоть и полагал, что некоторые его стихи безнравственны, не мог не отдать должного его завораживающему таланту. Кое в чём их оценки разнились, но сопоставление суждений было для обоих не менее интересным. Невера заинтересовала глубина и странная для него ортодоксальность суждений его нового друга, а Ригелю, вообще не привыкшему к дружескому вниманию, очень импонировала явная симпатия человека, привлекавшего к себе всеобщее внимание.