Я кашлянула, прочищая горло.

— Так вы беретесь? — с недовольным видом спросил Степан Федорович.

«Резво начал», — усмехнулась я про себя такой прямолинейности.

— Мои расценки вам известны?

Он быстро кивнул и с упрямым видом продолжил:

— Премиальные — две тысячи долларов, если найдете этого негодяя.

— Для начала я хотела бы ознакомиться с обстоятельствами дела…

Обстановка квартиры, тяжеловесно-богатая, в стиле ретро, прислуга, маленькая полненькая дамочка предпенсионного возраста, да и сам хозяин — все свидетельствовало о том, что меня занесло к кому-то власть предержащему или некогда предержавшему. Почтенный возраст старика склонял меня к мысли, что второй вариант наиболее вероятен.

Выдержанная в строгих коричнево-изумрудных тонах гостиная выглядела весьма мрачно, под стать хозяину. Он принял меня в костюме, но без галстука. Он предложил пройти в кабинет, но я сказала, что в гостиной мне будет удобнее. Этот дом не пробуждал во мне страсти к ознакомлению с его обстановкой.

Степан Федорович был седоволосым тучным стариком с двойным подбородком, одутловатым лицом и энергичными жестами. К моему удивлению, он не страдал одышкой и нес, если можно так сказать, свою полноту легко и свободно. Его карие глаза смотрели зорко и проницательно. Точно два бурава, бесшумно сверлящие ваши внутренности. Едва это сравнение пришло мне в голову, как у меня неприятно засосало под ложечкой.

— Роза Григорьевна, — позвал он домработницу, — сделайте нам чаю.

Та кивнула головой и засеменила на кухню.

— Мой сын, Дюкин Альберт Степанович, — недрогнувшим голосом, словно он читал протокол, начал свой рассказ Степан Федорович, — был убит позавчера ночью, на даче. Застрелен из своего пистолета. Двумя выстрелами…

Так, значит, передо мной отец того самого смазливого владельца телеканала, зятя Эльвиры Левицки. Как все-таки тесен мир, и как хрупка человеческая жизнь! Ведь я видела сына этого старика всего пару дней назад, такого оживленного и самоуверенного, а скоро его кости будут глодать могильные черви… А может, его кремируют? Кремация — хотя покойнику, по большому счету, все равно — кажется мне более эстетичной процедурой, нежели традиционные похороны. Мне бы хотелось, чтобы меня кремировали… Печь, жаркие языки пламени, жадно пожирающие плоть, а потом только горстка пепла в изящной урне, стена колумбария… Нужно будет составить завещание… «Что-то меня понесло не в ту сторону», — отметила я.

Я смотрела в замкнуто-властное лицо Степана Федоровича и пробовала уловить хоть что-то, отдаленно напоминающее печаль или скорбь. Я не могла назвать это лицо равнодушным, нет. Это лицо было сосредоточенным, хотя и несколько отчужденным.

— Он никому не причинил зла, — с гордым упрямством проговорил Дюкин, — я даже ума не приложу, кто это мог быть.

— Может, самоубийство? — ляпнула я.

Степан Федорович посмотрел на меня, как на глупую школьницу.

— Нет, мой сын не был ни наркоманом, ни сумасшедшим, — слабо усмехнулся он, — но у него могли быть завистники.

Он многозначительно взглянул на меня, словно напоминая, что его сын был владельцем одного из местных телеканалов.

— Как вы узнали о происшествии?

— Позвонила его жена, Вероника, — глухо сказал Дюкин, — сообщила, что Альберт поздно вечером уехал на дачу… Он остался там ночевать. Она встревожилась, потому что, когда утром позвонила ему на сотовый, его телефон оказался заблокирован. Тогда она поехала за ним. И обнаружила…

Наконец из груди Дюкина вырвался сдавленный вздох.