– Да. У меня нет аллергии. Я видела арт-транс, а потом – обычный фильм. Вы не знали, что Монтелье согласился переложить образы арт-транса в вариант для визора?

– Знал, разумеется. И неплохо заработал на переложении.

– На визор у вас тоже аллергия, дон Луис?

– О да! Еще больше, чем на плесень!

Вокруг расхохотались. Смех послужил сигналом – гости разошлись по залу, большинство начало садиться за столы, накладывать себе в тарелки, наполнять бокалы. Завязались разговоры, стало шумно. Рядом с драматургом и его упрямой собеседницей остались двое: дон Фернан и мужчина лет тридцати пяти, одетый скромней, чем полагалось бы на юбилее. Брат доньи Энкарны со скучающим видом разглядывал свои ногти. Спутник дона Луиса хмурился, словно хотел уйти, да не имел права. Так сдвигают брови, когда твой друг нарывается на дуэль, грозя втянуть в схватку и секундантов.

Рапира на поясе мужчины усиливала гнетущее впечатление. Здесь многие были при шпагах, включая дона Фернана. Но изящество легких клинков, скорее украшений, чем оружия, резко контрастировало с тяжелой рапирой, суровой и неприветливой, как ее хозяин. Чашку эфеса покрывала сеть царапин; ранние морщины такой же сетью лежали на лице владельца рапиры.

– Тогда поверьте мне на слово, – тоненькие пальцы доньи Энкарны тронули рукав драматурга. На золотом шитье они смотрелись лепестками розы, осиянными утренним солнцем. Критики дружно пеняли Луису Пералю за вычурность описаний, но лепестки под солнцем кочевали из одной пьесы маэстро в другую, вызывая неизменный восторг публики. – У Монтелье звучит ваша эпиграмма, посвященная моему благородному родителю. «У любвеобильного маркиза…» Не напомните, как дальше?

– Отец! – предупреждающе воскликнул мужчина с рапирой.

Драматург повернулся к сыну:

– Что, Диего?

– Я…

– Ты не рожден оратором, мальчик мой. Но я слышу каждое непроизнесенное тобой слово. Ты хочешь сказать, что разговор зашел слишком далеко. Что мне следовало бы вернуться к гостям. Что донья Энкарна – бриллиант Эскалоны, равного которому не найти. Я прав?

Диего Пераль собрался возразить, а может, согласиться, но его опередил дон Фернан. Продолжая изучать овалы собственных ногтей, вытянув руку далеко вперед, наследник рода Кастельбро шагнул к сестре:

– …что ни ночь, то новенькая киса, – приятным тенором произнес дон Фернан. – Что ни утро, старая беда – ночь прошла впустую, господа! Дон Луис, я гожусь в актеры?

– О да! – вместо драматурга, смеясь, ответила донья Энкарна. Взгляд девушки уперся в Диего Пераля, как если бы и впрямь мог оттолкнуть Пераля-младшего к стене. – Так вот, маэстро… Я всегда хотела спросить у вас насчет этой эпиграммы. Вот перед вами я, дочь своего отца. Вот Фернан, мой элегантный брат. Вы не находите, что само наше существование противоречит смыслу ваших стихов? Нет, форма, как обычно, восхищает. Но содержание? Ваше мнение, дон Луис?

– Разумеется, – кивнул Луис Пераль. – Я был молод и глуп. Ради удачного стихотворного оборота я пренебрег здравым смыслом. Умоляю простить меня, госпожа моя.

Он склонил голову – в первую очередь, чтобы скрыть бесенят, пляшущих в глазах «el Monstruo de Naturaleza». Чувствовалось, что на языке Луиса Пераля вертится другой ответ – тот, за который бьют не палками, но сталью. В Эскалоне шептались, что вторая жена маркиза де Кастельбро, мать Фернана и Энкарны, в отличие от первой, умершей бездетной, была женщиной разумной и без предрассудков.