В этом месте доктор стрельнул в меня глазами, словно ожидая, что столь прожженный газетчик, как я, не сможет пройти мимо такого слова, и мне пришлось ублажить старика. Я сказал, что не знал, что Гримшоу такой ученый человек.

— О, нет, нет, — возразил он с самоуничижительной улыбкой, — это вовсе не так, но я стараюсь переписываться с настоящими учеными. Богословы, особенно европейские, в последнее время нашли очень интересные свидетельства о подробностях жизни нашего Господа. В этом отношении шумерский текст очень важен для богословия. Если ваши читатели проявят заинтересованность, думаю, не составит большого труда…

— Что он видел?

— Кто… видел?

— Мартин. Он сказал вам. что что-то видел.

Кажется, преподобный решил, будто я тоже жертва шумерского потопа. Пастор откашлялся и собрался с духом.

— Да, за долгие годы пасторского служения я привык общаться с хрупкими, а порой с закосневшими в высокомерии душами. Это последнее относится, к сожалению, к Мартину. Он был не в состоянии просто спросить о чем-либо, нет, ему обязательно надо было сначала подвергнуть меня моральной экзекуции. Как же он сказал? «Я принимаю вас в общество смерти, и не потому, что вы отпели члена нашей семьи, но потому, что вы — жрец смерти и культа смерти». Каково, а? «Ваш Иисус — это воплощенная смерть, хотя вы приписываете ему вечную жизнь. Каждая конфессия прежде всего напоминает нам о его смерти, даже его воплощение, которое вы, священнослужители, носите на груди, показывает нам агонию его вечного умирания. Так что я пришел по верному адресу… Скажите мне, это верно, что через несколько лет после распятия Христа римляне отменили смертную казнь этим способом, посчитав, что слишком жестоко создавать такие варварские легенды?»

Вас это может удивить, мистер Макилвейн, но подобные изыскания о Христе мне хорошо известны. Истинная вера все это уже слышала, и не раз, и все вынесла. Такие измышления не могут нанести урон вере Христовой… Кроме того, ясно, что люди, у которых все в порядке, никогда не стучатся ночью в дом священнослужителя, это делают, как правило, люди, у которых в душе возникает разлад с самим собой. Я решил, что молодой Пембертон попросту сошел с ума, даже не слыша еще его бредовых высказываний и его странного вопроса, который он мне все-таки задал.

«Вот что, — сказал он, уставившись в пол. — Пусть будет, что будет. Простите, если я чем-то обидел вас. Мои мысли в страшном смятении. Мне не следовало бы об этом говорить… о том, что привело меня к вам».

«Что случилось, Мартин?»

Он подался ко мне всем телом, посмотрел мне в глаза и ответил тоном — то ли очень серьезным, то ли шутовским — этого я не могу понять до сих пор: «Преподобный отец, вы можете поклясться, что мой отец мертв?»

«Что?» — переспросил я, не в силах понять, что он имеет в виду. Стало очень тревожно на душе. Мне совершенно не понравилось, что он говорит. Вид его тоже не внушал ничего хорошего.

«Все очень просто. Мы либо живы, либо мертвы — третьего не дано. Так я хочу, чтобы вы отнесли отца или к тому, или к этому классу — либо к живым, либо к мертвым». Я продолжал взирать на него с полным недоумением, тогда он в отчаянном жесте воздел руки вверх. «О великий Боже! Просвети этот мозг! Доктор, вы что, перестали понимать английский язык? Ответьте мне! Умер ли мой отец, Огастас Пембертон? Можете ли вы поклясться именем вашего Бога в том, что он действительно мертв, что мой отец действительно умер?»

«Мой дорогой юноша, то, что вы позволяете себе, — просто неприлично.