И тут холод вступает в свои права. Ботинки Мартина становятся ледяными, ноги немеют. Кажется, что пальто набухает от влаги, скопившейся в воздухе. У падающего с хмурого неба снега появляется металлический привкус, словно снежинки сыплются из чрева исполинской машины. Мартин смотрит в мутное, клочковатое, серо-белое небо, и ему кажется, что там работает какой-то огромный невидимый глазу конвейер. Все это он поведал мисс Тисдейл…

Она закончила рассказ, вздохнула и выпрямилась в кресле.

Вы, должно быть, уже догадались, что я старый, закоренелый холостяк, а представители этого славного племени легко влюбляются. Естественно, мы влюбляемся молча и терпеливо ждем, когда эта болезнь тихо, сама по себе, пройдет. Мне кажется, что в тот день я влюбился в Эмили. Она заронила в мое сознание зерно некой теории… о незаметном развитии в Америке экзотического протестантизма. Я хочу сказать, что если добродетель может быть чувственно роскошна, если обещание плотского рая может воплотиться в целомудрии и строгой верности, то образцом такого сочетания могла бы стать эта девушка с разбитым сердцем.

Я помню, как в тот момент меня возмутило отношение моего автора к такому сокровищу. Эмили смотрела на меня ясными глазами и рассказывала. Она училась в женском Гуманитарном колледже на Шестьдесят восьмой улице и собиралась стать учительницей в муниципальной школе.

— Мой отец просто в шоке от этого. Он полагает, что должность учительницы подходит только для женщин из простого народа, а дочь основателя металлургических заводов Тисдейла не может стать училкой! Но я так счастлива, что занимаюсь в колледже. Я изучаю древнюю историю, физическую географию, латынь. Я могла бы выбрать французский, тем более немного знаю этот язык, но предпочла латынь. На следующий год я собираюсь слушать лекции профессора Хантера по философии морали. Плохо только одно — каждую неделю мы занимаемся английской грамматикой и — о ужас! — арифметикой. Представляю, как будут смеяться дети на моих уроках арифметики.

На этом месте ее повествования в комнату вошел мистер Тисдейл, и я был ему представлен. Мистер Тисдейл оказался стариком с пышной гривой седых волос. Во время разговора он, чтобы лучше слышать, прикладывал к уху сложенную лодочкой ладонь. Это был типичный сухопарый янки, из тех, которые, кажется, никогда не умирают. Подобно большинству стариков, он торопливо рассказал мне все, что я, по его мнению, должен был о нем знать. Своим громким пронзительным голосом он поведал мне, что, после того как мать Эмили умерла в родах, он не женился второй раз, а посвятил себя воспитанию девочки. Эмили посмотрела на меня извиняющимся взглядом.

— Это светоч моей жизни, мое пожизненное утешение и гордость, — говорил ее отец таким тоном, словно дочери не было в комнате. — Но она смертный человек, поэтому я не рискну назвать ее совершенством. Ей уже двадцать четыре года и, простите мне грубость, она упряма, как мул.

Это был прозрачный намек на предложение о замужестве, которое Эмили отвергла.

— Вы, конечно, согласитесь со мной, если я назову вам имя жениха, — провозгласил Тисдейл-старший.

Дочь, извинившись, вежливо, но твердо предложила мне осмотреть сад. Я последовал за девушкой в холл в задней части здания, мы прошли через гостиную с широкими филенчатыми дверями, выходящими на гранитную террасу, и остановились у балюстрады.