— Так вот, возвращаемся к этим письмам, — продолжил Бонни, и взгляд его прищуренных зеленоватых глаз прямо впился в нее. — Видите ли, Гамильтон вовсе не скрывал, что посещает частные — понимайте как «тайные» — собрания в Длинном зале в таверне Фраунсиса в Нью-Йорке и в городской таверне в Филадельфии. Там собирались все большие шишки — Джордж Вашингтон, Джон Джей, Роберт Моррис и позже — Монро, Мэдисон и Пендлтон.

— А кто такой Пендлтон?

— Натаниэль Пендлтон. Друг Гамильтона. Юрист и судья. Был у него секундантом на дуэли века — Гамильтон против Бэрра.

— Ясно.

— Собрания начинались ровно в полночь. Сначала читалась молитва, самая любимая молитва Вашингтона, которую он не раз повторял в Вэлли-Фордж. Никакого алкоголя. Никаких ругательств. Курить тоже было нельзя. Обстановка жутко серьезная, и часто эти собрания затягивались до утра. Затем Вашингтон вел всю компанию на утреннюю службу в часовню Святого Павла, так же как он повел туда членов кабинета после своей первой инаугурации.

— А что они обсуждали?

— Об этом Гамильтон нигде не упоминает — еще та хитрая лиса, — но у меня есть кое-какие соображения на этот счет. Он намекал Талейрану, будто такие собрания нужны, чтобы помочь генералу Вашинггону — затем президенту — обходить законодательство или — что то же самое — быстрее осуществлять планы, за которые проголосуют лишь через полгода.

Дженни не хотела верить.

— Это тот самый Гамильтон, который участвовал в написании Конституции и составлял разные документы федералистов? Он фактически создал Конгресс. Зачем же ему узурпировать власть Конгресса?

— Например, понял, что заблуждался? — Бонни перевел дух и огляделся, словно искал место, с которого начать рассказ, в закоулках паба. — Шел тысяча семьсот девяносто третий год. Всюду, куда Гамильтон ни смотрел, он видел, что страна разваливается на части. Слишком много узких, местнических интересов. Каждый сам за себя. Фермеры в Пенсильвании хотят одного, банкиры в Нью-Йорке — совсем другого. Гамильтон считал, что страна должна быть большой. Фактически он был одним из первых, кто увидел все земли на запад до Тихого океана как естественную территорию Америки. Но у молодой республики, парализованной противоречивыми интересами, были подрезаны крылья. Поэтому требовалась сильная исполнительная власть, способная действовать решительно и без одобрения упрямого Конгресса. «Ваш народ, сэр, — настоящее чудовище», — писал он в одном из писем. Гамильтон не отказывался от мысли, что каждый мужчина имеет право голоса, но ему хотелось создать нечто такое, что не позволяло бы Сенату и Конгрессу мешать главе государства действовать по своему усмотрению. Джефферсон называл его монократом — наполовину монархист, наполовину демократ.

— Но ведь Гамильтон не хотел, чтобы страной управлял король. Он ненавидел монархию.

— До определенной степени это верно, но его высказывания свидетельствуют об обратном. «Любое сообщество разделяется на немногих и большинство, — писал он Талейрану. — Немногие — это богатые и благородные, большинство же — народные массы. Народ подвижен и изменчив. Он редко выносит правильные решения или суждения. Поэтому в правительстве следует отдавать однозначное предпочтение первой группе, которая будет сдерживать нестабильность второй». Под «предпочтением» он подразумевал президентство и, кстати, считал, что четыре года — слишком короткий срок. Он предлагал десять лет. Если и не монарх в полном смысле этого слова, то тогда монарх во всем, кроме названия.