Стражник отодвинулся, и Гарольд втащил меня в шатёр на руках.

— …переход границы. Если бы это было зимой — я первый сказал бы, что не стоит и пытаться. Но сейчас весна, и довольно сухая…

Люди сидели на складных стульях, изучали карту, расстеленную на полу, и говорили, судя по их лицам, о чём-то серьёзном. Гарольд, ни слова не говоря, сгрузил меня прямо на карту перед Обероном, который восседал здесь же и внимательно слушал собеседников.

— Это в долинах весна сухая, — сказал король, ни на секунду не прерывая разговора. — А за горами, между прочим, вполне себе льёт, и я не уверен, что ледяной фонтан в этих условиях — лучшее место для перехода…

Он взял мою руку в свою, поддёрнул рукав (я увидела, на что стала похожа моя кисть, и тут только испугалась). Потянулся за посохом, приложил к следу укуса изумрудно-рубиновое навершие.

— …Давайте не принимать скороспелых решений. У нас ещё неделя спокойного пути как минимум, а вас, канцлер, я попрошу очень подробно расписать все достоинства вашего предложения… и недостатки, разумеется, какими вы их видите.

Моя ладонь из синей и толстой на глазах становилась белой и щуплой, как раньше. Боли я по-прежнему не чувствовала.

— Вас, господа советники, я попрошу заняться разведчиками, меня смущает недостоверность новых сведений…

Он выпустил мою руку:

— Гарольд, я тобой недоволен.

Бедный Гарольд! Мне даже стало его жалко. Он выбрел из шатра, еле волоча ноги. Чтобы ободрить учителя, я догнала его и сказала как могла весело:

— А я не испугалась.

Он посмотрел на меня, и я отстала. Не нужно ему было моё ободрение. Ему нужно было, чтобы я провалилась сквозь землю, и чем скорее, тем лучше.

— Гарольд! — от одной из хозяйственных повозок его окликнула мать. — Что случилось?

— Ничего, ма. Всё прекрасно.

В голосе его был такой траур, что мать забеспокоилась всерьёз:

— Ты был у короля?

— Я занят, ма!

И, чтобы показать матери, что действительно не находит ни минутки свободной, Гарольд взял меня за шиворот и потащил туда, где бродили, пощипывая травку, наши кони.

Я молчала и не сопротивлялась. Видно же, что человек не в себе.

Он выпустил мой воротник. Я чуть не упала.

Он отошёл в сторонку и сел на поваленный ствол ко мне спиной.

— Зачем ты била по траве посохом? — спросил бесцветным голосом.

— Потому что испугалась. Ты меня испугал.

— Я испугал, — повторил он с горькой иронией.

— Послушай, Гарольд… То есть, скажите, мастер… А Оберон… то есть его величество, он может любые раны вот так, не глядя, исцелять?

Он так долго молчал, что я уже думала — не ответит.

— Нет. Только те раны, что нанесены обыкновенными, немагическими… животными. Ну и людьми из «толстого» мира. А когда мы перейдём границу… Слушай, ты в самом деле такая тупая?

— От идиота слышу, — сказала я холодно.

И мы поругались навеки.

Заночевали на берегу реки, на холме, где поддувал ветерок и комары почти не кусались. Лошади паслись в темноте, тихонько пофыркивали. По всему лагерю горели костры. Люди бродили от огня к огню — бывало, что стражник подсаживался к поварам, а егерь — к музыкантам. Кто-то пел, и очень здорово пел, прямо за душу брало. Почти везде смеялись — путешественники ещё не устали, у них было легко на сердце, они без сожаления бросили всё, что было в прошлом, и с надеждой шли теперь в будущее…

Мне неохота было сидеть у костра рядом с насупленным Гарольдом, и я пошла прогуляться.