— Ты считаешь своей обязанностью что-то исправлять, помогать кому-то. Или предотвращать. Так было всегда. Начиная с той поры, когда ты, еще ребенком, взяла на себя заботу о больном отце.

— Ну, теперь-то я точно ничего не могу предотвратить. — Я выбрасываю мусор в корзину и бросаю щепотку соли в кастрюлю из нержавейки, закипающую на стеклокерамической варочной панели индукционной плиты, стоящей в центре нашей кухни. — Джек стал жертвой растлительницы еще мальчишкой, и с этим я ничего не могла поделать. Как не могла помешать ему сломать собственную жизнь. И вот теперь он убит, и я снова ничего не смогла сделать. — Я схватила нож. — И уж если начистоту, я и собственную смерть едва предотвратила. — Лук, чеснок… Тонкое стальное лезвие сердито постукивало по антибактериальной пропиленовой доске. — Если я еще здесь, то лишь по счастливой случайности.

— Тебе лучше бы держаться подальше от Саванны, — произнес Бентон.

— Да нет, ехать надо, — ответила я и попросила открыть бутылку и налить по бокалу вина.

Выпили, но к единому мнению так и не пришли. Ковырялись в моей стряпне, моей mangia bene, моей vivi felice cucina, оба сердитые и недовольные. И все из-за нее.

Кэтлин Лоулер не живет — существует. Сейчас она отбывает двадцатилетний срок, назначенный за причинение смерти по неосторожности в состоянии опьянения. В тюрьме она провела больше времени, чем на свободе, а впервые попала за решетку в семидесятые, когда ее признали виновной в сексуальном растлении несовершеннолетнего подростка, выросшего и ставшего потом моим заместителем, Джека Филдинга. Теперь он мертв, убит выстрелом в голову плодом их любви, как называют в средствах массовой информации Дону Кинкейд, отданную при рождении в приемную семью, поскольку ее мать попала в тюрьму за то, что сделала, дабы зачать ребенка. История эта долгая. В последнее время я ловлю себя на том, что часто произношу эти слова. Если жизнь и научила меня чему-то, так это тому, что все вокруг взаимосвязано. Трагическая история Кэтлин Лоулер — прекрасный пример того, что имеют в виду ученые, когда говорят, что взмах крыльев бабочки может стать причиной урагана на другом краю света.

Пробираясь на своем тарахтящем, трясущемся фургоне по лесистому, болотистому краю, вероятно мало изменившемуся со времен динозавров, я думаю о том, какая бабочка, какое дуновение тревожного ветерка вызвало к жизни саму Кэтлин Лоулер и учиненные ею беды. Я представляю ее в камере шесть на восемь футов с блестящим стальным унитазом, серой металлической койкой и узким, закрытым железной сеткой окном, выходящим в тюремный двор с клочками травы, бетонными столами, скамейками и биотуалетами. Я знаю, сколько ей положено смен одежды, «одежды не свободного мира», как писала она в электронных письмах, на которые я не ответила, а тюремной, штанов и рубашек — по паре. Все книги в тюремной библиотеке прочитаны и перечитаны. Себя она считает талантливым автором и несколько месяцев назад прислала стихотворение, которое написала в память о Джеке.

Я прочитала стихотворение несколько раз, внимательно изучая каждое слово, выискивая скрытое послание, встревоженная зловещим упоминанием газовой духовки — не указывает ли оно на суицидальные наклонности Кэтлин? Может быть, мысль о собственной смерти манит ее, как гостеприимный мотель? Я поделилась своей озабоченностью с Бентоном, и он ответил, что стихотворение говорит лишь о ее социопатии и расстройстве личности. Она считает, что не сделала ничего плохого. Переспала с двенадцатилетним мальчишкой на ранчо для трудных подростков, где работала терапевтом, и вообразила, что это и есть чистый идеал любви. Судьба. Их судьба. В таком вот искаженном свете ей все это видится, объяснил Бентон.

Две недели назад она внезапно перестала писать мне письма.