Юля бросила взгляд на его руки. На пальцах одной — синие буквы «Гоша». На другой — «Север» и заходящее солнце. На предплечье виднелась еще одна татуировка — синее растекшееся пятно. Юля присмотрелась и не поверила глазам. В глухом подтаежном селе и такое? У дряхлого старика? Но ближе подойти не рискнула. Вдруг старикашка только и ждет, чтобы огреть ее костылем и затащить в свои подземелья. Бог с ней, с татуировкой. Юля решила списать все на расплавленные солнцем мозги. Заметив ее удивление, старик весело ощерился.

— Поняла, значитца? Это меня Гошей кличут! Егор Михайлович получается. Можно просто — Михалыч. Я тут и сидел. Восемь лет от звонка до звонка. Кайлом махал да тачки катал. Вместе с мужем Глашкиным.

— Вас по политическим убеждениям арестовали?

— Зачем по политическим? Нет, дочка, идейных у нас мало было, не те времена. Я бычков украл колхозных, цыганам продал, ну и загремел. Хорошо под амнистию попал. Тогда за расхищение колхозного добра можно было и поболе схлопотать. А вот мужа Глашкиного за то посадили, что колхозный керосин продавал налево-направо. Ленька, царствие небесное, покойный муж Настасьи, на Петра-то и донес.

— Ужас какой! — выдохнула Юля. — Как же Глафира после того с Настасьей разговаривает?

— Так дело прошлое, — пожал плечами Михалыч. — С кем ей еще говорить? Настасья — баба вздорная, да ведь живая душа! Хотя любит нос в чужие дела совать и слухи по деревне разносить.

— А с мужем Глафиры что случилось? — прервала его Юля.

— Вышел он в шестьдесят пятом полным инвалидом, а через год, как Иринка родилась, преставился.

— Но причем тут Каменный Брод?

Михалыч вновь выдернул сигарету из пачки и чиркнул спичкой. Затянулся и исподлобья посмотрел на девушку.

— Жили они там, — пояснил он, сплевывая. — Вертухаи! И начальник колонии там же обитал. Еще по тем временам домину держал богатую. К нему со всей страны люди ехали с подношениями, умасливали, чтобы к родным на свидание допустили. На зэках он и поднялся. Дурной человек был. И прихвостни его не лучше. Все там обосновались. Из Каменного Брода до колонии ближе. Им еще и государство дома давало, как же, полезным делом товарищи занимались!

Михалыч зло ощерился и, неуклюже развернувшись, поковылял к завалинке. Усевшись, поманил Юлю пальцем. Она неуверенно потопталась на месте, но подошла и присела рядом. Михалыч смолил цигарку и молчал, смотрел в пустоту. Лицо его нехорошо исказилось. Она тоже молчала, понимая, что старику неприятно вспоминать прошлое. Он заговорил снова, но уже без усмешки:

— Начальником был Сашка Коровин. Увидишь — испугаешься! Лоб бычий, глазищи кровью налиты, кулак два пуда. Бывало, построят на поверку, а он идет вдоль шеренги, и вдруг — раз! — кулачищем в грудь! Зэки после работы слабые, с ног валились не то что от удара, от щелчка, а он смеялся, падла!

— А этот… Коровин до сих пор живет в Каменном Броде?

— Не, помер он, — ощерился металлическими зубами старик. — По пьяни, кажись, в начале восьмидесятых! Но у него сын остался. Сущий бандюган! Он и верховодит сейчас в Каменном Броду. Видела небось, как они там живут? Но мы тута погибать будем, а крошки у них не возьмем! Да они и не предлагают!

— А где та колония была?

— За озером, почти у самых гор. Сейчас там одни развалины.