|
Окно все больше подавалось под напором ветра. Рама уже не могла устоять. Кое-где она начала трескаться. Тогда я, повинуясь команде, бросилась к окну, упала перед ним на колени и обеими руками высоко вздернула раму. Она поднялась, а я упала на ковер. Сквозь маску из пальцев, прижатых к лицу, я увидела, как с мощным дуновением сырого ветра в комнату… Да, с потоком стужи в комнату медленно вплыла Офелия. Она тихо проплыла надо мной – простертой на кроваво-красном ковре и дрожавшей, как осина на склоне холма. Все мое тело сжалось, соски отвердели как лед, мошонка подобралась. По библиотеке распространился холод – ужасный холод. Он мог бы наполнить и весь дом, а вслед ему, вслед вошедшей втянуло бы теплым ветром сезонные запахи, запахи садовых растений. Но нет – никакому аромату было не перебить исходившего от нее зловония. С ее появлением ветер улегся. Прекратился и дождь. Водворилось могильное молчание. Поначалу она показалась мне высокой – примерно с меня, но скоро я поняла свою ошибку: земли она не касалась, и потому рост ее нельзя было определить даже приблизительно. Она парила в воздухе, словно бы опираясь хрупким локотком о каминную полку. Лампа ярко разгорелась, алый язык внутри стекла взметнулся пламенной жалобой. При этой вспышке я и сумела ее разглядеть. Стыдливости – как все мертвецы – она чуралась. Нагая – да, нагая. Мой взгляд скользнул к темному пятну внизу ее живота. Волосы там были необычайно густые и длинные, сходные по цвету с черной как смоль массой, стекавшей с плеч к бедрам. Твердые литые груди, казалось, обладали тяжестью, которой лишена была вся фигура, и цветом. Карминные кончики, напоминавшие наперстки, окаймлялись розовыми кружками. И так же светились жизнью ее темные переливчатые глаза под выразительными бровями, которые она изогнула аркой, когда наконец удостоила нас вниманием. …И да, о да! Эти жуткие руки. Едва я только их увидела, меня затошнило – пришлось сглотнуть подступивший к горлу комок рвоты. Просто от их вида? Или же и от смрада, который они источали? Так или иначе, меня чуть не вывернуло наизнанку. Ноги? Точь-в-точь что и руки, лучше воздержусь от описания. При одном воспоминании мне делается плохо. Скажу другое: если бы не руки и ноги, она была бы воплощением красоты – вопреки состоянию смерти, в каком находилась. Возможно, бросала ей вызов. Она все еще сохраняла очарование, сделавшее Элайзу Арнолд кумиром сцены – ей и в самом деле поклонялись. Красота ее подверглась изменениям, это так. Кожа выглядела бескровно-серой, тело сделалось, вероятно, гораздо более угловатым, чем оно было при жизни, кости скелета выпирали наружу, будто под саваном. Особенно это было заметно вокруг шеи – во впадинах между ними залегли глубокие тени. Кости груди я бы сравнила с подпорками в террасированном дворе. Ребра? Вообразите, если сможете, обручи без бочки. Вместо живота – вогнутость. Квадратный таз стал совершенно плоским. Увядшие бедра ссохлись, и под знаком ее пола образовался просвет с добрую ладонь. На коленях и лодыжках узлами выпятились суставы. Ее лицо? Оно, хотя и покрытое мертвенной бледностью, сохраняло красоту, которую портили только глубоко запавшие щеки и провалившиеся глазницы. Над острыми скулами горели карие глаза. Нос был слегка курносым. Губы, четко очерченные, розовели подобно соскам и, мнилось, шептали о жизни. Рот – подвижный, игривый – выдавал ее сущность. В особенности, к несчастью, когда она его раскрывала для того, чтобы заговорить. На месте десен оставалось лишь костяное основание, из которого торчали зубы цвета позеленевшего сливочного масла с черными корнями. Изо рта вырывалось не дыхание, но отвратительнейшее, мерзейшее, убийственнейшее зловоние, какое только можно было себе представить. Собственно, этот смрадный дух источало любое ее отверстие. |
