|
Элайза Арнолд описала, как жители Ричмонда, пока руины на Академи-сквер все еще продолжали дымиться, подвергли себя наказанию – «чисто пуританский порыв», уточнила она. Еще не всех мертвых опознали, не весь пепел просеяли, но всякая деловая деятельность в городе прекратилась. Постановили закрыть все танцевальные залы и прочие места для развлечений на четыре месяца, в противном случае налагался апокалиптический штраф в 6 долларов и 66 центов за каждый час веселья. Когда выяснилось, что опознать все трупы не представляется возможным, решили похоронить их в общей могиле. Требовался и поминальный монумент. – И что, кроме воздвигнутой церкви, – вопросила Элайза Арнолд, – могло бы освятить это место, искупив тем самым грех развратного сценического действа? Разве театр – не биржа блудниц? А кто такие, вообще говоря, актеры – кто они? Распутные, безнравственные типы! Из-под вуали Мамы Венеры послышалось сдавленное хихиканье, но я разобрала и слова: – Вообще говоря, да, угу. Элайза подплыла ближе к очагу, отчего зола взвилась, закрутилась столбиком и осела на коврик, запачкав золотые кисточки по его краям. – «Божья кара» – вот как они это назвади. Проповедники на каждом углу возвещали, что пожар не что иное, как небесное возмездие городу, погрязшему в мирской суете. Ха! Ричмонд? Погряз в мирской суете? Но не важно. Посещение театра было сочтено грехом и преступлением. А мы, его насельники, – шутами, блудницами и шлюхами. – И безбожниками, – вставила Мама Венера. – Не забывай об этом, угу. Элайза продолжала декламацию: – «Преступный по природе и злокозненный по воздействию» – вот что такое театр! Какой идиотизм! В итоге пришли вот к чему: «Да будет прибежище греха и разврата посвящено восхвалению и почитанию всемогущего Отца Вседержителя! Да воздвигнется на пепелище храм Божий!» Яростный порыв ветра раскрыл книги, которые Элайза Арнолд спихнула на пол, и быстро перелистал страницы. Масляная лампа зачадила и погасла. Оконные стекла задребезжали. В дымоходе засвистел сырой ветер. Плеск дождика во дворе аккомпанировал дальнейшим излияниям ходячего трупа: – Построить церковь постановили Джон Маршалл и иже с ним – grandes[43] этого жалкого городишки. А под ней, у главного входа, поместили громадный ящик из красного дерева, куда сгребли весь пепел. Теперь все мертвецы покоятся, – тут Элайза показала своей вывернутой клешней на окно по направлению к той самой (я это поняла) церкви, в которой я сегодня была, – под церковью Поминовения, где хорохорятся епископальные пастыри. Мерзость одна, вот что! К ее мнению я готова была присоединиться, однако Элайза имела в виду, конечно же, не только архитектуру здания, наделенного множеством углов, дабы уязвить Пифагора. Но я не сказала ни слова, выжидая, пока актриса выдаст концовку: – И вот так театр стали считать гнездовьем Сатаны, и так церковь опечатала место, где процветало театральное искусство. Ни единого спектакля за целых восемь лет. – Бедняжка, тебе и некуда стало являться, что иль кого посещать – разве что сына своего. А мне это по нраву. Обхохочешься! – А ты, прислужница, смотрю, расхрабрилась! Не рассказать ли мне о том, какой еще большей развалиной ты когда-то была… не поведать ли этой ведьме, кто дрожал и трясся, кто обмочился и обмарался, когда я в следующий раз явилась? Рассказать? Актриса вихрем пронеслась по библиотеке и взгромоздилась на изогнутую спинку дивана. Когтями вцепилась в подушечку, набитую конским волосом, а пятки вдавила в обивку. Верхнюю часть ступней она задрала кверху – и поберечь, и продемонстрировать вросшие в мякоть ногти. |
