Лола добросовестно заваривала чай, но на появление Марго не отреагировала, даже не взглянула в ее сторону.

— Его сын десять дней назад вспорол себе вены, — неохотно выдавила из себя Марго. — Тем же способом. Так что ты не особенно…

— Вот оно что, — вяло процедила Лола. — А я решила, он сумасшедший.

— Так и есть, почти сумасшедший. Но скоро оправится, у него голова хорошая. Он ничего не помнит. Так что сейчас, при нем, расскажешь подробно, что здесь произошло.

— Не могу, — Лола поставила на кухонный стол огромный заварной чайник, с которым уже собралась было в гостиную.

— Это почему?

— Я же тебе говорила. После того как в них вселяется ЭТО, я не могу… просто видеть, не то что общаться. Страх и омерзение. Жуткий страх и жуткое омерзение.

— Да, я помню. Значит, и до него добралось ЭТО… Но послушай, дело серьезное. Я тебя с ним чаевничать не заставляю, можешь сидеть в дальнем углу. Он должен услышать все от тебя, не в моем изложении. Чем скорее расскажешь, тем скорее я его увезу.

Лола загнанно кивнула и покорно взялась за чайник.

Марго же с удивлением поняла, что отвращение Паулс к Платону ее не только не раздражает, но даже почти приятно. Это ей показалось странным, но сейчас не было времени анализировать свои ощущения.

Вернувшись в гостиную, Лола поставила чайник на стол, рядом — две чашки и сахарницу, и удалилась в свой угол. Учитывая ее воспитание, этот жест, в переводе на язык заурядной бытовой перебранки, означал приблизительно «Чтоб вам подавиться». Марго как ни в чем не бывало разлила чай по чашкам и одну из них подала Платону, который уже явно мог управиться с ней без посторонней помощи.

Для себя Лола достала коньяк, но после секундного колебания, вернулась к столу, поставила перед Марго две рюмки, наполнила их и только тогда окончательно угнездилась в своем кресле.

Марго глянула на Платона — вид он имел совершенно трезвый.

— Да ты, похоже, и вовсе протрезвел? — удивилась она.

— Конечно: адреналин и потеря крови, — пояснил он рассеянно, занятый исключительно разглядыванием повязки на своей руке и, по-видимому, изумленный ее аляповатостью.

— Тогда коньяк тебе будет на пользу, — Марго передала ему рюмку и обернулась к Лоле: — Ну как, ты готова?

— Да! — выплюнула та. Она чувствовала, что Марго намеренно выводит ее из себя, и злилась, по неопытности не понимая, что это — достаточно банальный прием допроса.

— Тогда приступай.

— Этот человек позвонил мне вечером, в семь, и сказался твоим родственником. Потом заявил, что должен что-то мне сообщить. Я спросила, почему звонит он, а не ты, и он объяснил, что ты в Вологодской области на отдыхе…

Лола говорила вяло, иногда запинаясь и обращаясь исключительно к Марго, будто Платон был неодушевленным предметом.

— Так и было, только неделю назад, — безмятежно уточнила Марго, стараясь придать разговору более эмоциональный характер.

Но Лола продолжала по-прежнему монотонно, глядя перед собой в пол:

— Как только он вошел, я пожалела, что впустила его. Небритый, помятый, пьяный, глаза безумные. Уставился на меня и молчит. Я, естественно, спрашиваю, что он должен мне сообщить? А он опять молчит. И вдруг такую понес околесицу… воспроизвести не берусь…

— И все-таки? — жестко подстегнула ее Марго.

— Примерно так: ну что теперь скажешь? Или больше не надо? Не надо, наверное. А если тебе той же монетой? Так надо или не надо?.