Грейвз отступил в сторону, освобождая место второму тюремщику, здоровенному шмату мяса с коротким «ежиком» на голове, словно обработанным газонокосилкой, который, кряхтя, встал и принялся закреплять электроды на обритом наголо черепе Эдмунда. Карл снова шмыгнул носом.

– Знаешь, а ты особенный.

«Я действительно особенный», – подумал Эдмунд. Он знал, что это так. Точнее, когда то знал. Теперь он уже не был абсолютно в этом уверен. Когда то у него была миссия. Ему были дарованы жизнь, свет и цель. Святая цель, как ему сказали. Благословенная, освященная, в равной степени праведная и нечестивая, однако, если это действительно так, почему он здесь? Пойманный словно муха в медленно сомкнувшийся кулак. Провалился на номере пятом. Всего на пятом! Ему предстояло еще столько работы…

– В каком смысле особенный? – спросил Эдмунд, потому что хотел это услышать.

– Этот стул, «Старая коптильня» – у большинства электрических стульев есть свое имя, многие называются «Старой искрилкой», но здесь, в Пенсильвании, «Старая коптильня», – так вот, он стоял без дела с шестьдесят второго. Последним, кого поджарили на нем, был мерзавец Элмо Смит, насильник и убийца. И с тех пор им больше не пользовались. После Элмо было вынесено девять смертных приговоров, но все отменили после апелляции. А затем появился ты, Эдди. Счастливое число десять.

В голове у Эдмунда Риза замелькали цифры, танцуя кадриль, – никакой математики. Но он упорно искал что то. Общий рисунок. Истину. Заветное послание.

– В традиционном смысле число десять не является счастливым. – Эдмунд скорчил презрительную гримасу. – Какой я по счету?

– Десятый. Я же говорю.

– Нет, я хочу сказать, сколько до меня? Умерли на этом стуле?

Грейвз вопросительно посмотрел на рыжего верзилу. Тот его не подвел.

– До него на этой сковородке поджарились триста пятьдесят голубчиков.

– Значит, ты триста пятьдесят первый, – сказал Грейвз.

Эдмунд задумался над этим числом: 351.

Что оно означает? Потому что если оно не означает ничего, если оно просто приплюсовано к ведру мочи и дерьма, это его убьет. Так, как не сможет убить этот стул. Убьет страшнее, чем этих девчонок…

«Нет, – строго одернул себя Эдмунд. – Это были не девчонки. А лишь неодушевленные предметы. Каждый со своим номером. Каждый со своим предназначением. Каждый – жертвоприношение». Номер один с двумя хвостиками, номер два с накрашенными ногтями, номер три с родинкой прямо под левым глазом, номер четыре с царапиной на левом локте и номер пять…

Ощутив прилив удушающей ярости, Эдмунд напрягся на стуле, словно уже пораженный разрядом тока.

– Успокойся, Эдди, – сказал Грейвз. Затем пожилой тюремщик склонился к Эдмунду, и у него в глазах снова сверкнула злость. – Ты думаешь о ней, ведь так? О той, которой удалось спастись?

Какое то мгновение Эдмунду казалось, что его увидели насквозь. Возможно, Грейвз заслужил таки право называть его по имени.

– Как ты догадался?

– О, уж я то вижу. Я уже довольно долго работаю в отделении смертников, а до того работал в обычной тюрьме. С восемнадцати лет. Сначала человек держится. Не дает себе воли. Но это как приливные волны – набегают на берег и уносят с собой часть песка, день за днем. И скоро человек уже маринуется в нем. Просаливается насквозь, словно кусок свинины. Оно проникает внутрь. И человек вынужден его признать. Я имею в виду зло. Ты знаешь, какое оно. Как мыслит. Чего хочет. – Грейвз облизнул губы. – Знаешь, твои охотничьи угодья, где ты расправлялся с этими девочками…

«С этими предметами».

– Это же неподалеку от моего дома.