Мир не хотел ее отпускать.

Земфира пела:

Женька обнимала унитаз и тоскливо думала о том, как было бы здорово, если бы у Славки был СПИД. Он бы болел, а она трогательно, как в кинофильме «Принцесса», ухаживала за ним, и они ходили бы по пустынному песчаному пляжу у реки, по зеленому лесу с потерянными родниками. Она бы сделала каждый его день счастливым и радостным, она бы заставила его забыть про болезнь! Теперь она думала о нем с нежной ненавистью. Придет день, казалось ей, и он поймет, кого потерял со своим уходом. Придет такой день! Придет!

Она вытерла сопли, вымыла и высушила волосы, подкрасила глаза, сделала маникюр, превратив ногти в серебряные коготки, посмотрела на себя в зеркало и улыбнулась. Такой она себе нравилась.

— Лилька! — сказала она в трубку. — Ты дома? Выходи, погуляем! Где? А в парке, на нашей скамейке!

На улице было прохладно.

Она прокатилась на скрипучей дворовой карусели со сломанными сиденьями, покачалась на жалобно пищащих качелях и вышла со двора.

Ничего, ничего, придет день, и ты, Славочка, обо всем пожалеешь!

Она почти напевала это и пришла в себя на верхней площадке шестнадцатиэтажки, там, где человека от неба отделяла лишь низкая чугунная ограда, как в детском саду. Ограда для лилипутов. Для замка, в котором живет белокурая принцесса лилипутов.

Она смотрела вниз на крошечных людей.

Придет такой день…

До нее не сразу дошло, что этот день уже пришел.

Юность — это время, когда не верится в смерть. Юность — это время, когда не дают спать обиды.

Земфира пела:

Некоторое время Женька стояла, привыкая к мысли. Мысль была простая, и до барьера, отделявшего небо от Жени, было всего несколько шагов. «И, значит, мы умрем…» — бездумно и почти весело пропела она.

Уже ощутив под ногами пустоту, она вдруг поняла, что барьер отделял не от неба. Он отделял людей от земли. И одна мысль тревожила ее: вот она упадет, а юбка задерется, будут видны трусики, и это будет некрасиво, будет очень стыдно, если их увидят посторонние люди.

Черный ящик небес

Они исследовали черный ящик с разбившегося самолета. Погибли все, в живых никого не могло остаться. Чудес, как известно, не бывает, а самолет падал с десяти тысяч метров, сверкая на солнце и теряя нужные для полета детали.

Сейчас они исследовали черный ящик, пытаясь понять причины катастрофы.

«Мы в своем эшелоне, — сказал пилот. — Высота десять-двести. Наумыч, включи автопилот».

Слышно было, как потрескивает магнитофонная пленка.

«Через час будем в Минводах», — сказал второй пилот.

«Лучше бы в Париже», — помечтал первый.

— Ничего особенного, — осторожно заметил один из прослушивающих пленку. — Обычный треп воздушных извозчиков.

— Сейчас, — сказал Устюгов. — Сейчас! Секундочку…

«Саша, — сказал первый пилот. — Скажи Ларисе, пусть принесет кофе».

Послышалось невнятное восклицание.

«Наумыч, — удивленно сказал первый пилот. — Тебе не кажется, что мы стали легче?»

«Ерунда, — авторитетно отозвался второй пилот. — Что мы — пассажиров потеряли, что ли?»

Устюгов представлял себе сейчас обоих пилотов: бородатый и уверенный в себе Нехотин разговаривал с ветераном гражданской авиации Иваном Наумовичем Белкиным. На пленке оба были еще живы, им предстояло жить и разговаривать друг с другом, пока пленка будет храниться в архивах ГВФ, и умереть, когда пленка в числе ненужных и необязательных в хранении предметов не будет уничтожена в печах завода минваты, где всегда жгут самое ненужное.