|
Для женщины, пока она остается верной своей природе, все является удовольствием: «есть, пить, мочиться, испражняться, дотрагиваться, слышать или просто быть здесь». Это перечисление наслаждений проходит по всей книге, как прекрасная литания. «Жить — это счастье: видеть, слышать, дотрагиваться, пить, есть, мочиться, испражняться, окунаться в воду и смотреть в небо, смеяться и плакать». И если соитие прекрасно, то потому, что является «суммою всех возможных наслаждений жизни: осязать, видеть, слышать, говорить, обонять, а также пить, есть, испражняться, познавать и танцевать». И кормление грудью — наслаждение, и роды — удовольствие, и менструация — сладость, этот «теплый и будто сладкий поток крови, эта теплая слюна живота, это загадочное молоко, эта боль с палящим вкусом счастья».
Только глупец мог бы посмеяться этому манифесту наслаждения. Любая мистика — преувеличение. Мистик не должен бояться быть смешным, если хочет дойти до самого конца, до конца смирения или до конца блаженства. Так же, как святая Тереза улыбалась в своей агонии, и святая Анни Леклер (ибо так зовут автора книги, откуда я взял цитаты) утверждает, что смерть есть частица радости и что только мужчина боится ее, потому что убого привязан «к своему маленькому «я» и к своей маленькой власти». Наверху, подобно своду этого храма счастья, звучит смех, этот «сладкий транс счастья, наивысший пик наслаждения. Смех наслаждения, наслаждение смеха». Нет ни малейшего сомнения в том, что этот смех не имеет «ничего общего с шуткой, насмешкой или потешностью». Две сестры на своей кровати смеются не чему-то конкретному, их смех беспредметен, он — выражение радости бытия. Подобно тому, как стоном человек привязывается к настоящей секунде своего страждущего тела (и он целиком за пределами прошлого и будущего), так и в этом экстатическом смехе человек свободен от воспоминаний и даже от желаний, ибо обращает свой крик к настоящему мгновению мира и ничего другого не хочет знать. Вы, несомненно, помните эту сцену по десяткам плохих фильмов; держась за руки, юноша и девушка бегут на фоне весенней (возможно, летней) природы. Они бегут, бегут, бегут и смеются. Смех обоих бегущих должен возгласить всему миру и всем зрителям всех кинематографов: мы счастливы, мы рады, что живем на свете, мы принимаем бытие таким, каким оно есть! Сцена дурацкая, это не что иное, как кич, но в нем содержится одна из самых основных человеческих позиций: смех серьезный, смех, «не имеющий ничего общего с шуткой». Все церкви, все производители белья, все генералы, все политические партии сходятся на этом смехе и помещают образ этих двух смеющихся бегунов на своих плакатах, пропагандирующих их религию, их продукцию, их идеологию, их народ, их пол, их чистящий порошок. Именно таким смехом смеются Михаэла и Габриэла. Они идут из магазина канцелярских товаров, держатся за руки, а в свободной руке у каждой из них покачивается небольшой сверток, в котором цветная бумага, клей и резинка. — Мадам Рафаэль будет в восторге! Вот увидишь! — говорит Габриэла, издавая при этом высокий прерывистый звук. Михаэла соглашается с ней и отвечает подобным же звуком.
3
Вскоре после того, как мою страну в 1968 году оккупировали русские, я (как тысячи и тысячи других чехов) был выброшен с работы, и на любую иную меня было запрещено брать. Тогда стали приходить ко мне молодые друзья: будучи слишком молодыми, чтобы значиться в списках у русских, они могли еще оставаться в редакциях, школах и киностудиях. Эти прекрасные молодые люди, которых я никогда не выдам, предлагали мне писать под их именами инсценировки для радио и телевидения, пьесы для театра, статьи, репортажи, киносценарии и таким путем зарабатывать себе на хлеб. Несколько раз я воспользовался такого рода услугами, но по большей части отказывался от них: во-первых, не успевал делать все, что мне предлагали, и во-вторых, это было небезопасно. |
