Он рос, зная, что отца называют «Der Juden Maler» — еврейский маляр — за то, что красит дома евреям.

Потом произошел один случай, который я скоро опишу вам полностью, — день, когда Ганс-старший все просвистел уже на самом пороге вступления в Партию.

Всякому ясно, что ни к чему закрашивать грязные слова, написанные на фасадах еврейских лавок. Такое поведение вредит Германии и вредит самому отступнику.

— Ну так что, тебя еще не приняли? — Ганс-младший начал с того, на чем они остановились в Рождество.

— Куда?

— Ну догадайся — в Партию!

— Нет, думаю, про меня забыли.

— Ну а ты обращался хоть раз с тех пор? Нельзя же вот так сидеть и ждать, пока тебя не догонит новый мир. Надо пойти и самому стать его частью — невзирая на прошлые ошибки.

Папа поднял глаза:

— Ошибки? В жизни я много ошибался, но уж не тем, что не вступил в фашистскую партию. Мое заявление у них — ты знаешь, — но я не пойду снова проситься. Я просто…

Тут-то и пришел большой озноб.

Он влетел в окно, гарцуя на сквозняке. Может, то было дуновение Третьего Рейха, набирающее все большую силу. А может, просто все та же Европа, ее дыхание. То или другое, но оно овеяло старшего и младшего Хуберманов в тот миг, когда их металлические глаза столкнулись, как оловянные кастрюли.

— Тебе всегда было плевать на страну! — сказал Ганс-младший. — Тебе она безразлична.

Папины глаза стало разъедать. Ганса-младшего это не остановило. Чего-то ради он посмотрел на девочку. Торчком расставив на столе три свои книжки, будто для разговора, Лизель беззвучно шевелила губами, читая в одной.

— И что за дрянь читает девчонка? Ей нужно читать «Майн кампф».

Лизель подняла глаза.

— Не беспокойся, Лизель, — сказал Папа. — Читай, читай. Он не понимает, что говорит.

Но Ганс-младший не сдавался. Он подступил ближе и сказал:

— Или ты с фюрером, или против него — и я вижу, что ты против. С самого начала был. — Лизель следила за лицом Ганса-младшего, не отрывая глаз от его тощих губ и твердокаменного ряда нижних зубов. — Жалок человек, который может стоять в сторонке, сложа руки, когда вся нация выбрасывает мусор и идет к величию.

Труди и Мама сидели молча и напуганно, Лизель — тоже. Пахло гороховым супом, что-то горело, и согласия не было.

Все ждали следующих слов.

Их произнес сын. Всего два.

— Ты — трус. — Он опрокинул их Папе в лицо и немедленно вышел вон из кухни, из дома.

Вопреки всей бесполезности, Папа вышел на порог и закричал вслед сыну:

— Трус? Я  трус?!

Он бросился к калитке и, словно умоляя, побежал за сыном. Роза метнулась к окну, сорвала флаг и распахнула створки. Мама, Труди и Лизель столпились у окна и смотрели, как отец нагнал сына и схватил за руку, умоляя остановиться. Слышно ничего не было, но движения вырывавшегося Ганса-младшего кричали довольно громко. А фигура Папы, когда он глядел вслед Гансу, просто ревела им с улицы.

— Ганси! — позвала наконец Мама. И Труди, и Лизель поежились от ее голоса. — Вернись!

Мальчик ушел.

Да, мальчик ушел, и я был бы рад сообщить вам, что у молодого Ганса Хубермана все сложилось хорошо, но это не так.

Испарившись в тот день во имя фюрера с Химмель-штрассе, он помчался сквозь события другой истории, и каждый шаг неминуемо приближал его к России.

К Сталинграду.

* * * НЕКОТОРЫЕ СВЕДЕНИЯ О СТАЛИНГРАДЕ * * *

1. В 1942-м и в начале 1943-го небо в этом городе каждое утро выцветало до белой простыни.