Такого убитого лица у Улеба Эльга не видела никогда. Не случалось еще в его жизни таких горестей, чтобы…

Она снова села на лежанку. Ута опустилась рядом и взяла ее за руку, но Эльга едва заметила.

– Я… – Улеб всего лишь поклонился ей почти от двери, хотя в любой другой день подошел бы и обнял. – Мы…

Он умолк и детским взглядом воззвал к отцу о помощи.

Таких глаз Эльга у него не видела много лет. Парню двадцать первый год – он уж давно не дитя. И от мысли о единственном возможном объяснении ее сердце все падало и падало вниз по холодному колодцу и никак не могло достичь дна.

– Они расстались со Святшей, и никто не знает, где он, – произнес Мистина, тоже не в силах больше тянуть это молчание.

В первый миг на Эльгу плеснуло облегчением. Ей не сказали: «Он погиб».

– Нас разметало бурей в море возле Таврии, – торопливо заговорил Улеб. – Мы шли с ним на одной лодье. Нас вышвырнуло близ Карши хазарской. Святша взял Икмошу с его орлами и пошел на охоту и окрестности посмотреть. Меня оставил при лодье и дружине. А потом на нас напали хазары, в общем, местные какие-то. Нам пришлось отбиваться и потом отплыть. И они кричали… кричали, что… – Улеб будто задыхался, не в силах набрать в грудь столько воздуха, сколько требовалось для дальнейшей речи, – что вот ваш архонт… Но тел мы не видели, они могли и наврать!

Он не стал пересказывать, как хазары размахивали чьей-то головой в шлеме, надетой на копье, когда кричали: «Вот ваш архонт!» Даже если те и встретили Святослава с малой дружиной, откуда им было знать, что он князь? И это могла быть вовсе не Святшина голова, а вообще что угодно. Хоть травы пучок – издалека же не разглядишь.

– Н-но вы искали его? – лишь чуть-чуть дрожащим голосом уточнила Эльга.

– А то ж! Отошли сначала на запад и потом наткнулись на Одульва и Сигдана. Они одиннадцать лодий успели по бухтам собрать. И мы с ними пошли обратно в те места. Высадились, прошли почти до самой Карши. Похватали людей, допрашивали всех, особенно кто полоном промышляет. Но там главные жуки сидят в Карше. Никто не сказал, чтобы видели пленных русов. В одном месте указали, что натыкались в то время на ватагу. Сказали, что человек десять перебили. Мы велели показать место, где тела…

Улеб вдохнул, зажмурился на миг, принуждая себя вернуться к воспоминаниям.

– Велели могилу раскопать… – тихо продолжал он среди гнетущей тишины: слушатели едва дышали. – Ну, там… они ж не первый день лежали… Не опознали никого. В том селе нашли перстни, два обручья, торсхаммера три… они сказали, взяли с тех мертвых. Вот.

Улеб полез за пазуху, вынул замызганный льняной лоскут с красным вытканным узором, видимо, оторванный от рушника, и выложил на стол горсть потемневшего серебра.

Мистина передвинул поближе светильник, разровнял украшения ладонью. Все молчали. Обычные витые обручья и кольца, «молоточки Тора» – в дружине такие есть у всех. Никаких особенностей, что позволили бы опознать хозяев.

– Ты ведь отрокам показывал? – Мистина поднял глаза на сына.

Улеб кивнул, потом помотал головой:

– Никто не признал. У меня у самого… – Он положил руку на грудь, где на шейной гривне болтались три серебряных кольца: так гриди носят свои сбережения.

Ясно, что эти вещи взяты у кого-то из русской дружины, но назвать чье-то имя было невозможно.

– Вот это, – Улеб ткнул пальцем в витой браслет с застежками-петельками и зарубкой почти посередине, – Сечень сказал, это Дремы.