Ибо там, в самой вышине золотого сияния, Эльга снова увидела ту женщину, что с ребенком на руках восседала на беломраморном престоле. Эльга с трудом различала ее черты, но оставалось впечатление совершенной красоты и величия. Царица мира взирала сверху на Эльгу, архонтиссу русов. И ясно было: перед Ней Эльга – ничто. Но это чувство не подавляло, не оскорбляло, а вопреки ожиданию вливало в сердце тепло, отраду, любовь. Эльга, привыкшая быть опорой своего мира, наконец увидела опору и для себя, во много раз мощнейшую. Нашла истинное сердце мира, зримое и почти осязаемое, чтобы отсчитывать от него отныне каждый свой жизненный шаг.

Священники вели их с Утой под руки – расцепиться две архонтиссы молчаливо отказывались, – показывали по сторонам. С этими водителями они отважились пересечь полосы зеленого камня на беломраморном полу – обозначения райских рек. В дальней стороне стоял святой престол, а над ним сияли царские венцы – десяток или больше, – подвешенные на внушительных золотых цепях.

– Сии венцы, – звучал над ухом голос Вонифатия Скифянина, – не людьми, не человеческим искусством измышлены и сработаны. Когда Бог сделал василевсом Константина Великого, первого из христиан на трон царский воссевшего, то послал ему через ангела эти мантии и венцы и повелел ему положить их в Великой Божьей святой церкви, и не каждый день облачаться в них, но когда случается всенародный великий Господний праздник. По воле Божьей они подвешены над святым престолом и украшением церкви служат…

Но даже самоцветные царские венцы значили немного по сравнению с золотым сиянием небес, казались лишь его осколками. Пробиваясь сквозь это сияние, взор уходил все выше – с первого неба на другое небо, откуда смотрели вниз, на людей, сам Бог и Его Мать, будто звали к себе в этот свет. Совсем наверху виднелись высокие узкие оконца, а за ними – третье небо, но не то, что раскинулось над земным миром. Там голубел тесный проход в истинное небо, то, где живет Бог. И, как ни высоко те ворота находились, все же никогда Божье небо не казалось таким близким, как отсюда. Везде горели свечи – тысячи свечей в серебряных светильниках на толстых цепях. И мнилось, это рои радостных душ, пребывающих с Господом, сияют от блаженства. Бесчисленные, как звезды.

Другой грек что-то сказал. Эльга не обернулась, но услышала голос Ригора:

– Твое изумление понятно, княгиня, но тебе следует знать: никто и никогда еще не пресыщался этим зрелищем. У тебя будут случаи осмотреть Великую церковь, но сейчас тебя ожидает патриарх.

Но и теперь, когда она сидела, в окружении своих онемевших женщин, на подушке с кубком свежей мурсы в руке, Святая София еще владела ею. Храм был слишком велик, он не вмещался в душу, но и та часть, которая вошла, не хотела уходить.

Эльга догадалась встать, когда вошел патриарх, но едва восприняла смысл его приветствия. Вопреки ожиданиям, верховный служитель могущественного греческого Бога выглядел вполне заурядным образом: мужчина средних лет, с простым худощавым лицом, с седоватой бородой на впалых щеках. Широкое его зеленое платье-мантия выглядело куда скромнее, чем уже виденные Эльгой одеяния знатных греков, но от прочих его отличал головной убор. Шапку закрывал белый убрус, примерно такой же, какой носили на Руси женщины, но с богатейшим золотым шитьем на очелье и на спускающихся на плечи концах. Венчался убор небольшим золотым крестом. В руке патриарх держал посох с чудным навершием; будучи еще далеко не дряхлым человеком, в опоре он не нуждался, но это был знак его священных обязанностей.

– От многих слышал я одну и ту же весть добрую, – начал патриарх, вновь пригласив ее сесть, – будто пришла к нам архонтисса безбожного народа рос. И как ищет хороший купец бесценный жемчуг, так она – Иисуса Христа.

– Я пришла… желая увидеть честь и красоту державы вашей греческой…

Эльга с трудом собиралась с мыслями, ловила обрывки заранее продуманных речей.