С коварной усмешкой Владимир протянул чашу старому, но еще статному воину, у которого на лбу седые волосы были придавлены широким обручем из золота. А над переносицей зловеще блистал кроваво-красный рубин, знак княжеской власти. Князь журавлевцев, даже не просто князь, а светлый князь, что означает власть над группкой князей помельче. Так и не пошел под руку Руси, а крепости у журавлевцев надежные, народу много, так просто не осилить, приходится держать при себе торговлей, выходом в Царьград и в другие диковинные страны.

    – Прими чашу, доблестный князь! И поведай, не случилось ли с тобой чего-либо необычного, что стоило бы рассказать на таком пиру?

    Князь встал, прежде чем принять чашу, сдержанно поклонился в обе стороны, избегая даже видимости, чтобы поклон достался Владимиру:

    – Мой поклон люду киевскому… Гм, случилось ли что-либо необычное?

    Он перевел взор на женщину, что сидела по правую руку. Тоже немолодая, но увялая роза все равно красивей чертополоха, она выглядела княгиней больше, чем любая из жен Владимира, и это добавило краски гнева в его лицо. Женщина вскинула на него глаза, большие и голубые как небо, ее полные губы дрогнули в сдержанной улыбке. Таким же задумчивым голосом она произнесла:

    – Необычное?.. Вряд ли… Разве что те разбойники, что пытались нас ограбить под самыми стенами Киева?.. Но это, я думаю, обычное дело в княжестве, где не умеют защитить тех, кто кормит князя и дружину. Или те лешие, что вышли из леса и напали на одинокое село, где домики поставили слишком близко к деревьям?.. Но это необычно у нас… У нас мужчины не пьянствуют беспробудно в княжеских хоромах, похваляясь подвигами, а бдят и защищают.

    Владимир все мрачнел, кожа натянулась на скулах, челюсти стиснул, даже кулаки сжал так, что костяшки побелели. Глаза его прожигали обоих насквозь. В палате повисла тяжелая тишина. Князь, все еще держа чашу словно в задумчивости, светло улыбнулся:

    – Ничего не случилось, князь Владимир. Но разбойников я побил, их было с дюжину… Да и леших порубил. Еще над нами Змей пролетел, огнем дохнул, но я пустил каленую стрелу, в крыло поранил… Он тут же повернул, теперь сидит где-нибудь в норе, рану зализывает…

    Руки его дрогнули, чуть опустились. За столами начали вскакивать, но в чашу заглядывать не пришлось, светлое вино колыхалось вровень с краями. Князь улыбнулся беспечно, поднес чашу к губам. Все затаили дыхание, глядя, как задвигался кадык. Князь запрокидывал чашу все сильнее, несколько капель сорвалось с губ, повисло на бритом подбородке, квадратном, раздвоенном посредине.

    За столами раздался говор, разросся. Богатыри начали мерно стучать кубками по столу:

    – Слава!

    – Слава Круторогу!

    – Слава князю журавлевцев!

    – Слава настоящему витязю!

    – Слава!

    Князь запрокинул чашу уже вверх дном. За столами восторженно вопили. Он поймал языком последние капли, героя видно и за столом, другой бы запросил передых или свалился, а Круторог даже не шатнется. По ту сторону стола Владимир улыбается широко, но в глазах настороженность, да и улыбка застыла. Волхв наклонился, пошептал звериным рылом, Владимир вскинул руку, говор и крики несколько стихли. Он взял чашу, вперил недобрый взор в жену князя, сказал медленно:

    – А теперь скажи ты, княгиня… О чем? Да о том, за что ценим и любим женщин.