|
Кто-то отнимал у нее залитый кровью капор, кто-то совал ей в руки узелок и вел ее за носилками, покрытыми серым брезентом… Затерянная на этом полустанке, одна среди чужих людей, она случайно развязала Машин узелок и там нашла карточку сына вместе с его письмами к жене. Рядом с карточкой лежала серая бумажка, где сообщалось о славной смерти честного бойца Андрея Самохина… Лицо сына было радостное и удивленное, как будто он сам не верил в это сообщение о его смерти. Марья Власьевна стискивала руки, обводила глазами пустые углы и шептала без слез:
— Деточки мои… деточки… Волчок клал ей на колени свою острую морду и, шумно вздыхая, лизал старые, сморщенные руки. * * * Теперь, когда Кочерыжка прятал в карман хлеб, Петровна бросала на Анну Дмитриевну многозначительный взгляд, и та сама клала перед мальчиком горку печеного картофеля: — Кушай, кушай, сынок! А то на потом себе спрячь! Кочерыжка брал в руки картошку и обводил всех недоверчивым, вопросительным взглядом. Но все смотрели в свои тарелки, а то нарочно выходили в кухню, и, глядя, как торопливо натягивает Кочерыжка свою шинельку, Петровна таинственно шептала: — Собралси… А Анна Дмитриевна тяжело вздыхала: — Что ему там нужно? Если б не Маркевна, в семье Вороновых давно запретили бы Кочерыжке ходить к необщительной соседке. — В горе он сам родился, да еще на ее горе глаза таращит. Эдак вовсе ребенка испортить можно,— беспокоилась Петровна. — А не пусти — плакать будет,— огорчалась Анна Дмитриевна. Гранька надувала розовые губы: — Сами позволяете… Вася приедет — всем попадет… Не она его нашла, и ладно! Но Маркевна была другого мнения. — Как можно не пускать? — строго говорила она.— Грех в нем сердечко сдерживать. Кто чужие слезы утрет, тот меньше своих прольет… Не всякое горе к себе близко подпускает, а ребенок — он как лучик тепленький… Ведь вот я-то, старая, разбередила ей душеньку… История Самохиной, приукрашенная и неправдоподобная, ходила по всему поселку, о ней говорили в заводском кооперативе, где люди получали картошку. Правдой во всем этом было только то, что осталась женщина одна-одинешенька. Но не это мучило Маркевну, когда вспоминала она Самохину. Мучила ее мертвая душа в живом человеке, и, не в силах оживить ее сама, она надеялась на Кочерыжку. Уходя, Маркевна вынимала из-под платка свежевыпеченный хлебец и совала его Петровне: — Дай мальчику-то… пущай снесет… от себя вроде. Кочерыжка не понимал маленьких хитростей взрослых, он и вправду носил от себя. Войдя к Марье Власьевне, он просто выкладывал на стол все, что принес, выбирая куски для собаки. Один раз Самохина сурово сказала: — Не носи больше,— Но, заметив в его глазах испуг, спросила: — Кто тебя посылает? — Сам иду,— всхлипнул Кочерыжка. Марья Власьевна погладила его по голове: — Не носи больше, слышишь? Так приходи… Вечером она собрала кое-что из белья, приладила лампочку и села чинить. Потом затопила печь, нагрела воды, вымыла комнату, вытащила из сарая маленький стульчик и, подумав, поставила его около печки. * * * Смеркалось, а Кочерыжки не было. Анна Дмитриевна не выдержала, надела шаль и пошла к дому Самохиной: — Хоть погляжу своими глазами, как он там… Но, дойдя до калитки, испуганная яростным лаем собаки, она повернула обратно и, придя домой, написала письмо сыну. «Дорогой мой Васенька! Исполняю свой материнский долг и спешу с тобой посоветоваться. Твой сынок Володенька мальчик тихий, беспокойства он нам не доставляет, только последнее время совсем мы с ним голову потеряли и ума не приложим, как нам быть…» Анна Дмитриевна подробно описала возвращение соседки Самохиной, привязанность к ней мальчика и закончила словами: «…Сердце в нем мягкое, а характер настойчивый — весь в тебя». |
