– О, ну разумеется, мой бедный Джеральд, он был им!

– Да, как по линии Масгрэйвов, так и по линии Аллонбай. Ведь отцом моей матери был Джеральд Аллонбай...

И Джеральд приготовился пуститься в подробное объяснение связей, которыми семья Масгрэйвов справедливо гордилась. Но невосприимчивый Силан, облаченный в данный момент в добрую плоть и кровь Масгрэйвов, из всех мыслимых замечаний сделал следующее:

– Я вам искренне соболезную. Ведь предков нельзя подбирать, как землянику. А моя участь была даже худшей, поскольку я принадлежал к содружеству Мануэля. Я знавал самого этого долговязого щеголя в течение всей его непутевой жизни. И я могу вас заверить, что, помимо его сверхчеловеческого таланта держать рот на замке, в этом косоглазом седом обманщике не было ничего замечательного.

Эти известия были удивительны. Однако Джеральд понимал, что демон, в порядке вещей, встречал многих людей при обстоятельствах, в которых лучшая сторона их натуры была не на переднем плане. Поэтому Джеральд стал защищать честь своего рода весьма учтиво.

– Мой предок, во всяком случае, пережил свое жульничество. Он умер в доброй славе у своих близких. А так, вы можете заметить, обычно и бывает с гражданами Соединенных Штатов Америки. И я, в свою очередь, уверяю вас, что мой отчет о великих подвигах Мануэля станет, по завершении, исключительно прекрасным романом. Это будет повесть, которой нет равных в Америке. В каждой странице ее кроется очарование, озаряемое неугасающим блеском остроумия. Сквозь освежающий поток эпиграмм под зонтом изысканного стиля маршируют потрясающие и оригинальные мысли, в то время как неиссякаемая фантазия скачет легким галопом по самым возвышенным областям любовной истории. В самом деле, это повесть, которая, как вы можете убедиться, захватывает читателя. Невозможно представить себе читателя, который не увлекся бы мгновенно моим изысканным описанием смелости и геройских достоинств Дона Мануэля...

– Однако, – сказал Силан с притворной учтивостью, – Мануэль был вечно простужен. Никто не может искренне восхищаться пожилым господином, который постоянно чихает и харкает.

– В достойных уважения образцах американской литературы ни одно человеческое существо не имеет выделительных функций. Если бы вы поразмыслили над этим утверждением, вы бы пришли к выводу, что это единственный подлинный критерий утонченности. На эту сторону порнографии могут пролиться, самое большее, несколько слезинок или одна-две капельки пота. Таковое правило в особенной степени применимо к любовным историям, по соображениям, в которые нам едва ли следует вдаваться. А мой роман, разумеется, является историей любви Дона Мануэля к прекрасной Ниафер, дочери Солдана Варвара.

– Ее отец был конюхом. У нее была кривая нога. Она не была красавицей. Ее лицо было плоским как блюдо, она была, несомненно, уродиной, не говоря уже о ее жажде всех переделывать и всем докучать своей респектабельностью.

– Вера, любовь и надежда суть три главные добродетели, – промолвил Джеральд с укором, – и, я полагаю, джентльмен должен выказывать все три, именно в такой последовательности, когда обсуждает происхождение, внешность или ножки любой дамы.

– И от нее дурно пахло. Казалось, с каждым месяцем от нее пахнет все хуже. Я не знаю почему, но я думаю, что графиня просто-напросто ненавидела купание.

– Мой дорогой друг! Сейчас я могу только отослать вас к сказанному мною выше правилу как к анатомии романа. Героиня, которая каждый месяц дурно пахнет... нет, честное слово, в этой идее я не нахожу ничего заманчивого. Я скорее бы обыграл иную и более привлекательную идею, чем мысль, настолько лишенную соблазнительности.