Финола сузила глаза, раскачиваясь медленней, чем прежде. Сейчас она сама напоминала змею — белую храмовую змею из никконских легенд.

— Общий враг, — повторила она едва слышно. — Да, верно. Он ведь убил Эбби, хотя обещал не делать этого. Обещал хранить её. Я ненавижу тебя, всегда буду ненавидеть, но… мы ведь обе женщины.

— Обе женщины, — эхом откликнулась я, не отводя взгляда. Сырой вонючий склад словно отдалился. Звуки стихли — все, кроме дыхания Финолы и моего собственного сердцебиения. — А он мёртвый колдун. Мужчина и обманщик. Чего он хотел от вас?

Пламя в подвесном светильнике потускнело. А Финола выдохнула резко, точно в ней сломалось что-то, и ответила, не отводя взгляда:

— Не от меня. От тебя. Он хотел, чтобы ты жила в страхе, чтобы пыталась призвать подвластные тебе силы — и мучилась от беспомощности, потому что сны — одно, и жизнь — совсем иное. А он был бы рядом. И в момент слабости заполучил бы тебя целиком. Он никогда не говорил, зачем… Но я вижу и слышу больше иных. Он думал: «Нельзя всю жизнь проскакать на одной лошади». И первая лошадь чёрная. А вторая… — Финола подалась ещё ближе, цепляясь рукою за моё плечо, и обвисла на мне всей тяжестью. — А вторая — это ты. Он сказал мне похитить того гипси, чтобы разбить твоё сердце и сделать тебя слабой. Два колдуна, два колдуна… слишком много на мою жизнь!

Финола уткнулась лицом мне в шею — и всхлипнула, сотрясаясь, как в лихорадке. А я обняла её — и замерла, потому что увидела там, на другом краю дыры в полу, высокого седого человека с лицом обыкновенным и жутким.

Сны — одно, а жизнь — совсем иное, говорил он, но всё же пришёл.

Валх.

Словно в полузабытьи, я крепче сжала объятья. Не потому что желала защитить Финолу, хотя отдавать её колдуну не собиралась; но сейчас эта больная, растерянная женщина была моей единственной опорой.

— Ты слишком часто называешь моё имя, девочка. Так торопишься, да, торопишься…

Его голос звучал сухо, надтреснуто; он царапал обнажённую кожу сотней колючих паучьих лапок — лицо, шею, узкие полоски на запястьях, между перчаткой и рукавом.

— Не припомню такого, — произнесла я тихо, чувствуя, как немеет горло.

От Финолы веяло лихорадочным жаром, в котором чудился медовый аромат цветов, еле различимый в смраде гниющего хлама. Валх слегка наклонил голову; глаза его, чудовищно светлые, похожие на бельма, разгорались синеватым сиянием, как далёкая молния на горизонте в ночи. А потом он усмехнулся.

«Прочь, — хотела сказать я. — Прочь, прочь».

Стены склада заколебались вдруг в невидимых потоках, как догорающая бумага в камине; куча мусора поблизости утробно всхрапнула и запузырилась тягучей жидкостью. Пол затрещал, и доски прогнулись.

Наверное, одной мне было бы страшно, просто невыносимо. Но тепло Финолы и её доверие — моего врага! — позволяли сердцу биться ровнее, а разуму оставаться чистым.

Сейчас не только моя жизнь была на кону.

— Прочь, — прошептала я уже вслух. — Прочь, прочь.

Валх откинул голову и расхохотался. Невидимые паучьи лапки заскребли кожу, и отчего-то веки сильнее всего.

— Здесь ты не можешь ничего. Не можешь и не знаешь. Совсем одна.

Шёпот слышался со всех сторон, многоголосый, неумолчный.

— Не знаешь и не веришь. Беспомощная. Одна. Брошенная. Где твоя мать, где твой отец? Никто не придёт. Совсем одна.

Доски расползались под нами, как тонкое тесто в руках неумелой поварихи.