— Я знаю Марка Блэквелла уже двадцать лет, — продолжал Уотлин. — И ни разу не слышал, чтобы кто-либо усомнился в его честности. Я не побоюсь сказать, что он никогда прежде не имел такого побудительного мотива для лжи, как сегодня. Но я не в состоянии поверить, что именно этот мотив руководил им в его свидетельском выступлении. Я проработал десять лет в качестве процессуального судьи, занимаясь тем, что отличал правду от неправды. Вне всякого сомнения, я допускал ошибки. Но никогда раньше я не имел такого преимущества, как личное знакомство со свидетелем, что наличествует в данном деле. Я верю свидетельскому показанию мистера Блэквелла. Я верю, что ему было сообщено о том, что его сын осужден по ложному обвинению. Я верю, что он пытался найти основания, по которым это обвинение было выдвинуто. И я верю, что он достиг цели, обнаружив их.

Это делает второе требование, предъявляемое здесь в соответствии с законом, столь же достижимым. Если бы доказательство, которое я сегодня услышал, было выслушано присяжными, мог ли их вердикт оказаться иным? Вне всякого сомнения, да. Я никоим образом не намерен оспаривать справедливость решения, вынесенного теми двенадцатью присяжными. Их вердикт абсолютно соответствовал тем обстоятельствам, что им были представлены. Они слышали лишь то, что слышали. Но тогда они не были знакомы со всеми фактами!

Разрешение на новый процесс дается. Сумма залога устанавливается на том же уровне, что и до суда. И в заключение я бы настоятельно советовал обвинению подумать, может ли тот же обвинитель вновь быть использован в предстоящем процессе. Я не могу сказать, к какому решению придут присяжные, но я знаю, как буду вести этот процесс я.

Это все. Стороны настоящего судебного слушания свободны.

Мое сердце отчаянно колотилось. И тут я все понял. Мои тревоги были совершенно напрасными. Уотлин с самого начала намерен был дать разрешение на новый процесс. Пока я занимал место свидетеля, он умолял: «Принеси мне доказательство», — но это нужно было ему лишь для прикрытия, для того, чтобы его решение выглядело справедливым. Даже если бы я оказался единственным свидетелем, Дэвид все равно бы выиграл. Для судьи этот вопрос по-прежнему был политическим. Я являлся чиновником, которого выбрала общественность. Это означало, что некоторое время назад более половины избирателей в округе одобрили мою кандидатуру. Может быть, также одобряли и сейчас. Если я достаточно хорошо покажу себя на этом слушании, я, несомненно, сохраню симпатии этого магического пятидесяти одного процента. А кто такой Майрон Сталь по сравнению со мной? Да никто! У него нет абсолютно никакого политического веса. Должно быть, для судьи Уотлина это решение оказалось несложным.

Возможно, я ошибался. Возможно, решение Уотлина основывалось на доказательстве, и никакие иные соображения для него значения не имели. Этого я не узнаю никогда.

Я был ближе всех к Дэвиду и оказался первым, кто обнял его. Наверно, я кричал от радости, но я был не единственным. Я притянул Дэвида к себе и сжал в объятиях так сильно, как только смог. Казалось, будто он снова обрел материальность, после того как долгие месяцы находился в призрачном состоянии. Он тоже обнял меня в ответ.

— Не представляю, как это тебе удалось, — сказал он мне на ухо. — Я даже не знаю, радоваться мне или беситься от злости. Я не…

— Хочешь радуйся, хочешь бесись, — ответил я ему. — Ты можешь делать что угодно. Теперь ты свободен.

— Пристегни их к своей заднице, — добавил я, обращаясь к бейлифу, который стоял с наручниками возле Дэвида. Бейлиф выглядел смущенным.

— Думаю, без наручников мы, пожалуй, можем и обойтись, — сказал он.