|
Забравшись на диванчик, она уютно устроилась, поджав ноги, обняла щенка и тут же провалилась в блаженный глубокий сон. * * * Я никогда не понимал людей, которые жалуются на то, что они несчастливы. Эти люди кажутся мне утлыми и ущербными, умственными инвалидами, которых не природа обделила умением быть счастливыми, а сами они, своими собственными руками лишили себя этой способности. Конечно, нельзя сказать, что я счастлив всегда и по любому поводу, тупо и безоговорочно. Нет, моя душа знает как взлеты восторга, так и отчаяние тоски, отчаяние глухое, черное и липкое, которое источается из меня и втягивает своими намазанными клеем щупальцами в мою душу всякую дополнительную грязь и гадость, утяжеляя и без того мрачное состояние духа. Я - нормальный человек, поэтому грущу и горюю не реже других, но я умею быть счастливым и не понимаю людей, которым этого не дано. Впервые ощущение абсолютного, полного и никем не отнимаемого у меня счастья я испытал в Альпах, когда мне было четырнадцать лет. У моего старшего брата Кости была высокооплачиваемая работа и куча таких же денежных друзей, вместе с которыми они и затеяли ту поездку, чтобы повеселиться и заодно покататься на горных лыжах. Наши родители восприняли Костину поездку с радостью, но потребовали, чтобы он взял меня с собой. - Нельзя упускать возможность показать мальчику Альпы, - говорила мама. Кто знает, может быть, он сам не сможет туда поехать, когда вырастет. Косте идея взять меня с собой в свою мужскую компанию вовсе не улыбалась, я видел это по его глазам. - Зачем ты унижаешь ребенка, - вяло возражал он, - вырастет, получит хорошую профессию, заработает денег и сам поедет куда захочет. Но родители были непреклонны, ибо не верили в устойчивость нового курса, которым двигалась наша страна, поскольку движение это было больше похоже на шаткую походку больного чумкой щенка, который пока еще ползет, но в любой момент может упасть и больше не подняться. Тогда, в девяносто четвертом году, ездить можно было сколько угодно и куда угодно, но не было никакой уверенности, что все так и останется. Слишком долго мама и отец прожили при режиме, когда ездить за границу просто так было нельзя, и они опасались, что все вернется на круги своя. - Не будь эгоистом, - твердо сказал отец. - Не лишай брата такой радости. Костя вообще был добрым, а к родителям относился особенно нежно, поэтому сильно упорствовать не стал. Так я оказался в Австрийских Альпах, чувствуя себя лишним и ненужным среди энергичных двадцатипятилетних бизнесменов, которые в первый же день отправились в местные спортивные магазины покупать лыжи, ботинки и комбинезоны. Меня с собой не брали, с самого начала заявив, что на лыжах я кататься не буду - мал еще, сломаю ногу или руку, им лишние хлопоты со мной не нужны. Не могу сказать, что я был расстроен таким отлучением. Горные лыжи меня не привлекали, общество постоянно сосущих пиво бугаев, сыплющих с умным видом непонятными мне словами "Россиньолы", "Саломоны" и "Кили", вызывало отвращение, и я искренне недоумевал, что привлекательного они находят в том, чтобы ежедневно напяливать на себя тяжеленные ботинки, взваливать на плечи лыжи и тащиться за тридевять земель к подъемникам ради сомнительного удовольствия съехать с горы вниз. Они уходили кататься, а я оставался предоставленным самому себе. Рядом с нашим отелем начиналась и уходила вверх тропа, которая, как свидетельствовала деревянная табличка, именовалась "Променад доктора Мюллера". Никто по этому променаду не ходил. Никто, кроме меня. И вот там, на тропе, я переживал минуты такого острого и полного счастья, какое было неведомо мне до той поры. |
