– Я же до сих пор не умер.

– Не смешно.

– Нет, только это как раз и смешно, - поправил он ее. - Следует смеяться, пока можно. Ты только подумай, если я умру, титул перейдет к этим - как там Джанет всегда говорит? - к этой…

– …ужасной дебнемской ветви семейства, - докончили они вместе, и Франческа - кто бы мог подумать! - улыбнулась.

Вот всегда он умел заставить ее улыбнуться. Она потянулась и взяла его за руку.

– Мы с тобой прорвемся, - сказала она. Он кивнул и закрыл глаза.

И когда она уже решила было, что он уснул, он прошептал:

– Хорошо, что ты здесь.

Утром Майкл проснулся, пожалуй, даже отдохнувшим, и если чувствовал он себя нехорошо, то все же значительно лучше, чем прошлой ночью. Франческа, как он с ужасом понял, провела всю ночь у его постели. Она и сейчас сидела на том самом деревянном стуле, свесив голову, как пьяная. Поза ее была очевидно неудобной: и примостилась-то она на сиденье как-то криво, и шея ее была согнута под каким-то странным углом, и туловище скрючено как-то нелепо.

Но она спала. Даже слегка похрапывала, что страшно его умилило. Никогда он не представлял себе ее храпящей, а ведь он, увы, рисовал ее в своем воображении спящей много-много раз.

Конечно, глупо было надеяться, что он сможет скрыть от нее свою болезнь, думал он, она была слишком проницательна, да и любопытна тоже. И хотя он предпочел бы, чтобы она не волновалась из-за него, но, честно говоря, вчера ночью ее присутствие и успокоило, и утешило его. Он не должен был радоваться ее приходу, вернее, не должен был позволять себе радоваться, но вот радовался, и все тут.

Он услышал, что она шевельнулась, и перекатился на бок, чтобы лучше видеть ее. Он ведь никогда еще не видел, как она просыпается, вдруг с удивлением понял он. Хотя чему тут удивляться? Естественно, что он никогда не присутствовал при таких интимных моментах. Может, он удивился потому, что во всех его грезах, во всех фантазиях о ней ему никогда не рисовалось ничего подобного - ни этот тихий хрип где-то глубоко в горле, когда она заворочалась, ни похожий на вздох зевок, ни нежный трепет готовых приоткрыться век.

Она была прекрасна.

Он знал это, разумеется, знал вот уже долгие годы, но никогда прежде он не ощущал это так полно, так глубоко.

Красота была не в ее волосах, не в этой густой, роскошной каштановой волне, которую ему так редко доводилось видеть рассыпавшейся по ее плечам, И даже не в ее глазах, при виде сияющей синевы которых всякий мужчина испытывал желание начать писать стихи - и многие писали, что весьма, как помнилось Майклу, забавляло Джона. И дело было не в очерке ее лица и не в чертах его - иначе он был бы одержим красотою всех девиц семейства Бриджертон, таких похожих друг на друга, по крайней мере внешне.

А вот что-то было в том, как она двигалась.

В том, как дышала.

В том, как она просто была.

И вряд ли, думал он, когда-нибудь он устанет изумляться этому.

– Майкл, - пролепетала она и принялась тереть сонные глаза.

– Доброе утро, - отозвался он, надеясь, что хрипловатость его голоса она спишет на болезненное изнеможение.

– Ты выглядишь получше.

– Я чувствую себя получше.

Она сглотнула, потом, чуть помолчав, сказала:

– Ты привык. Тебе это все не в новинку. Он кивнул.

– Было бы преувеличением сказать, что я вовсе не обращаю внимания на свою болезнь, но да, я привык к ней. Я знаю, что следует делать.

– Как долго это будет продолжаться?

– Трудно сказать. Лихорадка будет трепать меня через день, а потом просто… прекратится, и все.

– А что потом? Он пожал плечами:

– Потом я буду ждать нового приступа и надеяться, что он так никогда и не начнется.