Вот оно передо мной. За прошедшие годы его вид претерпел некоторые изменения, хотя лупа уже тогда производила впечатление довольно старой. Помню, я сразу отметил это, так же как и то, что она обладала большой разрешающей способностью, была на удивление тяжелой и ее рукоятка из слоновой кости треснула с одной стороны. Что я заметил не сразу – для этого понадобилось другое увеличительное стекло, – так это выгравированную на рукоятке надпись, свидетельствующую о том, что лупа изготовлена в Цюрихе в 1887 году.

Первой реакцией на подобный подарок стало неудержимое возбуждение. Я схватил лупу, сдвинув в сторону устилавшую весь стол яркую бумагу – подозреваю, часть листов в порыве энтузиазма я даже сбросил на пол, – и немедленно приступил к разглядыванию крохотных масляных пятнышек на скатерти. Занятие это настолько увлекло меня, что я почти не слышал, как мои друзья громко от души смеялись. Они были довольны, что их шутка удалась. К тому времени, когда я, придя наконец в себя, поднял голову, они оба не ловко молчали. И именно тогда Торнтон-Браун, издав робкий смешок, сказал:

– Мы подумали: раз ты собираешься стать сыщиком, тебе это пригодится.

В тот момент я быстро овладел собой и сделал вид, будто все это лишь забавный розыгрыш. Но полагаю, мои друзья и сами уже были смущены своей шуткой, так что в оставшееся время, проведенное в чайной, нам так и не удалось возобновить прежнее непринужденное веселье.

Как я уже сказал, лупа сейчас лежит передо мной. Она пригодилась мне при расследовании дела Мэннеринга, я пользовался ею и совсем недавно, работая над делом Тревора Ричардсона. Возможно, увеличительное стекло и не самый важный атрибут снаряжения сыщика, как принято считать, но оно остается весьма полезным инструментом для сбора определенного рода улик, и надеюсь, что подарок Роберта Торнтон-Брауна и Рассела Стэнтона еще послужит мне. Глядя на него сейчас, я думаю: если одноклассники намеревались тогда подразнить меня, то теперь шутка в значительной мере обернулась против них самих. Печально, но у меня нет возможности выяснить, что они имели в виду и как, несмотря на все мои предосторожности, им удалось разгадать мой тайный честолюбивый замысел. Стэнтон, приписавший себе в документах несколько лет, чтобы его приняли в армию добровольцем, был убит в третьем сражении при Ипре. Торнтон-Браун, по слухам, умер от туберкулеза два года назад. Так или иначе, но оба мальчика покинули школу Святого Дунстана в пятом классе, и к тому времени, когда я узнал об их смерти, между нами давно уже не было никакой связи. И все же я хорошо помню, как расстроился, узнав, что Торнтон-Браун уходит из школы, – он был единственным настоящим другом, которого я приобрел после приезда в Англию, и я скучал по нему до самого окончания школы.

Второй из двух эпизодов, которые приходят на ум, произошел через несколько лет после того дня рождения. Я был тогда в шестом классе, но многие детали стерлись из памяти. В сущности, я совсем забыл, что было до и после него. Помню лишь, как вошел в класс – в кабинет номер пятнадцать старого монастырского здания, – куда сквозь окна крытой аркады солнечный свет проникал полосками, в которых кружились пылинки. Учителя еще не было, но я, должно быть, чуть-чуть опоздал, потому что все мои одноклассники, собравшись группами, уже сидели – кто на партах, кто на скамьях, кто на подоконниках. Я собрался было присоединиться к одной из таких групп из пяти или шести мальчишек, когда вдруг все они, обернувшись словно по команде, уставились н меня, и я понял, что говорили обо мне. Не успел я произнести ни слова, как один из мальчиков, Роджер Брентхерст, указав на меня пальцем, сказал:

– Только он, конечно, ростом не вышел для Шерлока.

Кто-то засмеялся – не скажу, чтобы недоброжелательно – вот и все. Я никогда больше не слышал разговоров, касающихся моего стремления стать «Шерлоком», но догадывался, что тайна моя выплыла наружу и стала предметом обсуждения у меня за спиной.