Мне не были видны очертания тела юноши, спрятанные под складками тоги, которая была ему слишком велика, но с лицом его было что-то не так; на нем не было ни малейших признаков бороды, а его мягкие руки с красивым маникюром двигались с изяществом, не свойственным мужчинам. Кроме того, его волосы, вместо того чтобы лежать коротким ежиком вокруг ушей и на затылке, были, казалось, собраны в пучок, скрытый под шляпой, что указывало на их необычную длину. Цвет волос был не менее странным — темные у корней, они светлели на концах там, где отдельные пряди выбивались из-под полей его шляпы, которую он явно не собирался снимать.

Что же касается женщины, то большая часть ее лица была спрятана под шерстяной мантией, накинутой на голову, но мне удалось рассмотреть, что щеки ее нарумянены — и не слишком умелой рукой — помадой розового цвета. Морщины на шее отвисали складками гораздо более свободными, чем складки ее столы, с трудом вмещавшей в себя массивный торс, особенно широкий в животе. Плечи женщины казались немного более широкими, а бедра — более узкими, чем следовало бы. Равным образом необычно смотрелись ее руки, ибо предметом гордости римских матрон является бледный цвет кожи, а ее кожа была темной и такой загорелой, словно эти руки в течение многих лет были открыты солнцу. Кроме того, любая женщина, достаточно кокетливая, чтобы румянить щеки, непременно обратила бы внимание на свой маникюр, тогда как ногти моей посетительницы были грязными и обкусанными до основания.

Парочка молча стояла возле жаровни.

— Вижу, вы пришли нанести мне визит, — проговорил я наконец.

Они просто кивнули в ответ. Юноша поджал губы и с напряженным выражением уставился прямо мне в лицо. Пожилая женщина наклонила голову так, что пламя жаровни отразилось в ее глазах. Между ее веками, густо покрытыми сурьмой, мелькнул внимательно изучающий взгляд.

Я махнул рукой Белбону, который принес пару складных кресел и установил их напротив моего.

— Садитесь, — предложил я. Они уселись, показав при этом еще более явно, что они не те, за кого себя выдают. Ношение тоги — настоящее искусство, как впрочем, я полагаю, и ношение столы. Судя по их неуклюжим движениям, которые буквально резали глаз, казалось невероятным, чтобы юноша когда-либо прежде надевал тогу или чтобы его спутница была привычна к столе. Их неловкость была почти комичной.

— Вина? — предложил я.

— Да! — откликнулся юноша, подавшись вперед, его лицо внезапно оживилось. Голос у него был высокий и как-то чересчур нежный, словно его руки. Пожилая женщина замерла и выдавила «Нет!» хриплым шепотом. Она нервно перебирала руками и наконец принялась кусать ноготь большого пальца. Я пожал плечами.

— Что касается меня, то мне просто необходимо согреться, чтобы выгнать холод из костей. Белбон, скажи кому-нибудь из рабынь, чтобы принесли сюда вино и воду. И может быть, что-нибудь перекусить? — Я вопросительно посмотрел на своих гостей.

Молодой человек просветлел и энергично закивал. Женщина вспыхнула и ударила его по руке, заставив заморгать. «Ты что, с ума сошел?» — сердито прошептала она. Мне показалось, я уловил легкий акцент, и пытался сообразить, какой местности он мог принадлежать, когда в желудке у моей гостьи громко заурчало.

— Да, конечно, разумеется, — пробормотал юноша. Он тоже говорил с акцентом, едва уловимым, но явно восточным. Это было любопытно, потому что только римские граждане носили тогу. — Не надо еды, спасибо, — произнес он.

— Какая жалость, — сказал я, — потому что у нас как раз осталось от завтрака несколько очень хороших пирожных, приправленных медом и перцем по египетскому обычаю.