И с Дарлом тоже. Опять его уговаривают. Я работы не боюсь: и себя кормил, и семью, и крыша над головой была; но ведь работника хотят отнять потому только, что в чужие дела не лезет, что глаза земли полны все время. Я им говорю: сначала он был ничего, а глаза полны земли, так ведь и земля тогда на месте стояла; а вот когда дорога подошла и землю продоль повернула, а глаза все равно полны земли, они и начали мне грозить, что заберут, по закону отнимут работника.

И еще деньги плати за это. Она здоровая и крепкая была, поискать такую, – да все эта дорога. Прилегла только, на своей постели отдохнуть, ничего ни от кого не просит.

– Захворала, Адди? – я спросил.

– Не захворала, – говорит.

– Полежи, отдохни. Я знаю, что не захворала. Устала просто. Полежи, отдохни.

– Не захворала, – говорит. – Я встану.

– Лежи себе, – я говорю, – отдыхай. Устала просто. Завтра встанешь.

И лежала себе, здоровая и крепкая, поискать такую, да все эта дорога.

– Я тебя не вызывал, – говорю. – Будь свидетелем, что я тебя не вызывал.

– Не вызывал, – говорит Пибоди. – Подтверждаю. Где она?

– Она прилегла, – я говорю. – Приустала она, но…

– Анс, поди отсюда, – он сказал. – Посиди‑ка на веранде.

А теперь деньги плати за это, когда во рту ни одного зуба, а еще поднакопить думал, чтобы зубы вставить, чтобы хлеб Господень жевать по‑людски, и она здоровая и крепкая – поискать такую – до самого последнего дня. За то плати, что три доллара тебе понадобились. За то плати, что ребятам теперь за ними ехать надо. И прямо вижу, как дождь стеной встает между нами, как прет к нам по этой дороге, словно дурной человек, словно не было на земле другого дома, куда ему пролиться.

Слышал я, как люди проклинали свою долю, – и не зря проклинали, потому что грешные были люди. А я не скажу, что наказан, потому что зла не делал и наказывать меня не за что. Я человек не религиозный. Но душа моя покойна; это я знаю. Всякое делал; но не лучше и не хуже тех, что притворяются праведниками, и знаю, Старый Хозяин порадеет обо мне, как о той малой птице, которая падает. А все‑таки тяжело, что человек в нужде терпит столько уязвлений от дороги.

Из‑за дома выходит Вардаман, перепачкался как свинья, с ног до головы в крови, а рыба там небось топором раскромсана, а то и просто брошена на землю, чтобы собаки сожрали. Да и ждать ли от мальца другого, чем от его взрослых братьев? Подходит молча, глядит на дом и садится на ступеньку.

– Ух, – говорит, – до чего устал.

– Поди руки вымой, – я говорю.

Адди ли не старалась правильно их воспитать, и больших и маленьких? Этого у ней не отнимешь.

– Кишок и кровищи в ней, что в свинье, – он говорит. – А у меня что‑то душа ни к чему не лежит, да еще эта погода давит. – Пап, – он говорит, – мама еще хуже расхворалась?

– Поди руки вымой, – говорю я. Но и приказываю‑то словно без души.

ДАРЛ

На этой неделе он был в городе: затылок подстрижен, а белая полоска между волосами и загаром похожа на сустав белой кости.Ни разу не оглянулся.

– Джул, – говорю.

Бежит навстречу дорога между двумя парами мульих ушей и утягивается под повозку, лентой мотается на катушку передних колес.

– Ты знаешь, что она умирает, Джул?

Чтобы родить тебя, нужны двое, а чтобы умереть – один. Вот как кончится мир. Я спросил Дюи Дэлл:

– Хочешь ее смерти, чтобы в город попасть, верно? – Про что оба знаем, она молчит.