|
Строители так хорошо подогнали одну к другой толстые металлические пластины, что с течением времени они слились, образовав монолит, а на нижних ярусах всегда было тепло и сыро. В башне ведьм ничто не казалось прочным, и так оно и было на самом деле. Уже много позже мастер Палаэмон объяснил мне, что ее воздвигли гораздо раньше, чем остальные постройки Цитадели. В те времена в неживом материале еще пытались имитировать строение человеческого тела: металлический скелет должен был служить опорой для менее прочных материалов. По прошествии многих веков почти весь этот скелет съела ржавчина. С тех пор все последующие поколения накладывали там и сям бесчисленные железные заплаты и скрепки, так что теперь только на них и держалось все сооружение. Слишком большие комнаты разделялись стенками толщиной с портьеру, в башне не было ни одной ровной поверхности и ни одной прямой лестницы. Мне все время казалось, что перила и поручни того и гляди останутся у меня в руках. Стены, разрисованные меловыми красками, светились белизной, зеленью и пурпуром, но я заметил почти полное остутствие мебели, а внутри башни было холоднее, чем на улице.
Поднявшись на несколько этажей и напоследок вскарабкавшись по приставной лестнице, сколоченной из неструганых стволов какого‑то пахучего дерева, я предстал перед лицом старухи, которая сидела в единственном на всю комнату кресле. Она смотрела сквозь стеклянную столешницу на то, что показалось мне искусственным ландшафтом, населенным крошечными безволосыми зверьками. Ей‑то я и вручил письмо. Меня тут же увели, но один раз старуха все же подняла глаза, и ее лицо, как и лицо сопровождавшей меня молодой женщины, навеки врезалось в память. Я рассказываю об этом только потому, что, когда я положил Иоленту на черепичную крышу у огня, мне почудилось, будто женщина, склонившаяся над нею, – та самая старуха. Разумеется, я ошибался: та ведьма, которой я отдал письмо, должна была давно умереть, а молодая если и жила еще, то изменилась вместе со мной до неузнаваемости. И все же обращенные ко мне лица оказались именно теми, которые я так хороша запомнил. Может быть, во всем мире существуют всего две ведьмы, и они рождаются снова и снова? – Что с ней случилось? – спросила молодая. Мы с Доркас объяснили как смогли. Задолго до того, как мы закончили, старуха приподняла голову Иоленты и влила ей в рот вино из глиняной бутыли. – Крепкий напиток ей бы повредил, – заметила она, – но здесь две трети чистой воды. Вы, как я вижу, не хотите, чтобы она умерла. Тогда вам повезло, что встретились с нами. Только вот не знаю, повезло ли ей. Я поблагодарил старуху и спросил, куда подевался тот, третий, кого мы видели у костра. Старуха вздохнула, на мгновение подняла на меня глаза и тут же снова сосредоточила все внимание на Ио‑ленте. – Нас только двое, – ответила мне молодая. – А вы видели троих? – Вполне отчетливо. Ваша бабушка – если она приходится вам бабушкой – ответила мне. Вы же и кто‑то еще подняли головы, а потом снова их опустили. – Она кумеана. Мне приходилось слышать это слово, но я никак не мог вспомнить, что оно означает, а неподвижное, как лик ореады на картине, лицо молодой женщины не предлагало разгадки. – Провидица, – подсказала Доркас. – А ты? – Я помогаю и прислуживаю ей. Меня зовут Меррин. Наверное, есть особый смысл в том, что вы, будучи втроем, увидели здесь троих, в то время как мы, двое, сначала заметили лишь двоих из вас. – Она посмотрела на кумеану, как бы ища подтверждения своим словам, а потом, словно получив его, опять обратилась к нам, хотя я не заметил, чтобы женщины обменялись взглядами. – Но я совершенно уверен, что здесь был третий. Он показался мне намного крупнее, чем вы обе, – возразил я. – Сегодня странный вечер, а те, кто носится верхом на ночных ветрах, часто принимают человеческий облик. |
