Нет, ложная тревога: то скрипнула рассыхающаяся половица.

Колесников опять нагнулся над тетрадью.

«Коэффициент психической прочности русского весьма высок, — прочел он. — Я доволен своим новым приобретением — этим русским…»

Страницы с шелестом отделялись друг от друга. Колесников спешил. Он так спешил, будто эсэсовцы с направленными на него автоматами уже стояли в черном проеме двери.

Но ведь он должен был понять все, что происходило с ним здесь, — пусть даже за минуту до смерти!

«Банг назвал это бунтом в лаборатории. Чушь! Не было, нет и не может быть никакого бунта в моей лаборатории…»

…Ничего за всю свою жизнь не читал Колесников с такой жадностью, как эту тетрадь; читал ее, правда, впопыхах, с пятого на десятое. Страницы так и летали под его нетерпеливыми пальцами.

Однако слух при этом оставался на страже. Он был отлично тренирован, его слух, обострен, как у кошки, привык различать опасность в подозрительных шелестах и шорохах ночи. Колесников знал: едва лишь лязгнут ступени трапа, как слух тотчас же даст тревожный сигнал в мозг!

В данном случае батя, наверное, не был бы доволен Колесниковым. Что то неожиданно сдвинулось в нем. Умолк инстинкт самосохранения, ранее столь настойчивый. Это обостренное ощущение опасности, почти провидение опасности, которое присуще каждому разведчику, внезапно исчезло.

То и дело Колесников прерывал чтение и смотрел на дверь. Она по прежнему зияла безмолвным провалом.

Зато в доме не утихала возня. Темп ее даже как будто ускорился. По временам пол ходил ходуном. Это протаскивали по коридору что то тяжелое, задевая за стены.

Возились бы внизу подольше! Дали бы еще хоть десять, пятнадцать, двадцать минут, чтобы доискаться в тетради главного — разгадки тайны!

Разведчик нетерпеливо перебросил влево пять или шесть страниц.

Это последние записи в тетради. Они особенно торопливы. Некоторые фразы оборваны на середине. Слова не дописаны.

«Меня тревожит, что приказ об эвакуации придет с запозданием. По видимому, мы здесь не представляем себе, какая, мягко говоря, неразбериха дарит сейчас в Берлине. Обо мне и о моем объекте могут просто забыть.

Если бы удалось задержать русских хоть бы ненадолго…

Девятьсот тринадцатый был разведчиком — так мне сказали в Маутхаузене. Если бы он сохранил мобильность! Но после срыва с линзой он находится в состоянии депрессии. К опытам будет пригоден, по мнению Бергмана, не ранее как через полторы две недели. А в нашем распоряжении считанные дни…»

 

 

Колесников закрыл тетрадь и выпрямился. Он ощутил, что спина его закоченела, словно бы ее обдали ледяной водой… Кто то, кроме него, был в комнате!

И почти сразу же за спиной Колесникова раздался тонкий голос:

— Так вы уже выздоровели? Я очень рад. А мне доложили, что вы не мобильны, даже не транспортабельны.

Он оглянулся. Одна из высоких белых панелей беззвучно сдвинулась в сторону. Еще одна потайная дверь!

В ее проеме — трое. Доктор. Потом какой то мордастый, плечистый. У обоих в руках пистолеты. А между ними румяный коротышка в очках.

— Но где же Вебер? — сказал мордастый. — Я приказал Веберу доставить сюда русского.

Коротышка сделал небрежное движение рукой, отводя разговор о Вебере.

— Вы, стало быть, притворялись, симулировали? — продолжал он, благожелательно рассматривая Колесникова. — Я подозревал это, представьте. Но наш милый доктор с упорством кретина старался разубедить меня. — Он даже не взглянул на доктора.