Он видел, как Мистая миновала младенчество за считанные месяцы. Видел, как в течение одной недели она пошла и научилась плавать. Девочка одновременно заговорила и забегала. Одолела чтение и элементарную арифметику в возрасте одного года. К тому времени голова Бена уже гудела от перспективы быть отцом вундеркинда, гения, равного которому родной мир Бена никогда не знал. Но и тут дела пошли совсем не так, как он думал. Девочка взрослела, но всегда вразрез с его предположениями. Она доходила до определенной точки, и на этом все заканчивалось. К примеру, овладев элементарной математикой, Мисти полностью утратила интерес к предмету вообще. Научившись читать и писать, она также потеряла интерес к этим занятиям. Казалось, ей нравится скакать от одной новой вещи к другой, и не было никакого разумного объяснения тому, почему она доходила до определенного уровня, останавливалась и никогда не шла дальше.

Мистаю никогда не привлекали детские увлечения, ни разу. Куклы, игрушки, игра в мяч и скакалки были для других. Мистая же хотела знать, как устроен мир, почему что-то происходит именно так, а не иначе, и для чего он существует вообще. Природа зачаровывала ее. Девочка отправлялась на долгие прогулки — настолько длительные, что Бен не мог понять, как такой маленький ребенок может бродить так долго, — и все время изучала окружающий мир, задавая массу вопросов, раскладывая полученную информацию по полочкам своего необычного мозга. Как-то раз, когда дочка была еще совсем крошкой, несколько месяцев от роду, и только-только училась говорить, Бен увидел у нее в руках тряпичную куклу. На мгновение он решил, что Мисти просто играет, но девочка подняла на него свои внимательные глаза и серьезным тоном спросила, почему тот, кто сделал куклу, пользовался именно этим швом, чтобы пришить кукле конечности.

Такова Мистая. Обстоятельная и абсолютно серьезная. Обращаясь к нему, она всегда говорила “отец”, никогда “папа” или “папочка” или как-то еще. “Отец” и все. Или “мать”. Вежливо, но формально. Вопросы, которые она задавала, всегда были серьезными и важными, с ее точки зрения, и она очень серьезно к ним относилась. Бен тоже быстро выучился воспринимать их всерьез. Как-то раз он рассмеялся над чем-то, что она сказала и что показалось ему забавным. Мистая тогда поглядела на него с таким выражением, будто хотела сказать: “Когда же ты наконец повзрослеешь?” Не то чтобы она не умела смеяться и не видела ничего веселого в своей жизни. Проблема была в том, что у нее было очень своеобразное восприятие того, что смешно, а что — нет. Абернети часто заставлял ее смеяться. Она нещадно подтрунивала над ним, всегда с серьезной миной, затем внезапно расплывалась в широкой улыбке, когда до писца доходило, что над ним подшучивают. Абернети воспринимал ее выходки на удивление добродушно. Когда Мисти была еще совсем малюткой, она частенько ездила на нем верхом и трепала за уши. Девочка не хотела ничего плохого, просто забавлялась. Абернети в жизни не позволял никому так с собой обращаться. А с Мисти он, казалось, даже получал удовольствие.

Но по большей части девочка считала взрослых скучными и ограниченными. Ей вовсе не нравились попытки взрослых наставлять ее и стремиться защитить. Она не очень хорошо реагировала на слово “нет” или на те ограничения, которые наложили на нее родители и советник. Абернети был ее воспитателем, но в частной беседе как-то признался, что его блестящая ученица частенько скучает на уроках. Сапожок был ее телохранителем, но, после того как она научилась ходить, он вынужден был прилагать массу усилий, чтобы не потерять ее из виду. Она любила и уважала Бена и Ивицу, хоть и в своей странной, несколько отстраненной манере. В то же время она полагала, что их нормам поведения и взглядам нет места в ее собственном мирке. Когда родители что-то ей объясняли, взгляд девочки зачастую давал им ясно понять, что они ровным счетом ничего о ней не знают, потому что если бы знали, то не тратили бы понапрасну время.